"Епископ Диоклийский Каллист. Можно ли считать К.С.Льюиса 'анонимным православным' " - читать интересную книгу автора

глубокие прозрения в сказках и притчах.
Особенно явственно все это в последней книге, как бы духовном
завещании - в "Письмах к Малькольму". Он пишет: "Сообщаясь с Богом, мы имеем
дело с... нет, не "совершенно Иным", это бессмысленно, а с невыносимо и
невообразимо Иным. Мы должны понимать (а иногда и понимаем), что мы очень
близки к Нему и бесконечно от Него далеки". Поэтому надо отбросить всякий
зрительный образ, тем более - отвлеченную концепцию: "И это, и это, и это -
не Ты". Нельзя буквально понимать образы, и уж никак нельзя - богословскую
абстракцию. "Все тварное, от ангела до атома - другое, чем Бог; оно с Ним
несоизмеримо. Самое слово "быть" нельзя применить к Нему и к ним в одном и
том же смысле". Из-за этой несоизмеримости "Он непрестанно действует как
иконоборец, сокрушая каждое представление, которое мы о Нем составим".
Такие мысли (особенно Бог-иконоборец) напоминают "О жизни Моисея" св.
Григория Нисского. Всякое понятие, говорит Григорий, если принять его
буквально, становится "идолом Бога"; когда Моисей получает повеление разбить
всех кумиров и идолов (Исх. 20:4), надо толковать это символически.
Такой апофатический подход приводит Льюиса к тому, что он понимает веру
скорее экзистенциально, чем рационально. Конечно, в своих трактатах он
взывает к разуму, но, в конечном счете, согласен со своим другом Уильямсом.
Мы решаем поверить, и все, никто не может сделать больше. Вера не столько в
том, что нас убедили доводы, сколько в том, что мы сделали выбор. Если же
кто выберет неверие, никакие логические доводы его не убедят.
Об этом он снова и снова говорит в "Хрониках Нарнии". "Как нам
убедиться, что вы нам друг?" - спрашивает Эдмунд у дочери Раманду в
"Покорителе зари"; а она отвечает: "Никак. Вы можете верить мне, можете не
верить". Дядя Эндрю в "Племяннике чародея" из упрямства и глупости убеждает
себя, что Аслан не поет, а рычит, и даже сам Аслан не может его переубедить;
так и с гномами в "Последней битве". Пройдя заветную дверь, они видят только
темный, вонючий сарай; цветы, роскошные яства - для них только сено, гнилая
репа и грязная вода. Новой, прекрасной страны они видеть не могут, потому
что не хотят.
Такой апофатический взгляд особенно свойственен той книге, которая меня
трогает больше всего, - "пересказанному мифу", названному автором "Пока мы
лиц не обрели". Он сам особенно любил ее, как и я. Неуловимость веры
подчеркнута в той сцене, когда Оруаль не видит чертогов Психеи (точнее,
видит их одно мгновенье, очень мучительное). "Ничего не поделаешь, - говорит
ей Психея, - я вижу, ты - не видишь. Кто нас рассудит?". Собственно говоря,
сокровенность Вышнего есть лейтмотив всего романа. На это и сетует Оруаль:
почему Бог не явит своего лица? Она хочет знамения - и не получает.
"Тогда я сделала то, что, наверное, делают немногие: я заговорила с
богами - сама, одна, по-своему, не в храме, без жертвы. Я упала ничком и
воззвала к ним всей душою. Я взяла назад все, что говорила против них, и
обещала что угодно, только б они дали знамение. Они не дали. Я осталась сама
с собой".
Бога задают нам загадки, Оруаль возмущается сердцем, но ответа ей нет.
"Почему, - восклицает она, - священные места темны?"
Однако роман не кончается на печальной, отчаянной ноте. Оруаль узнает,
что боги дают нам не ясный, логичный ответ, а личную встречу. Мы нс видим
их, но встречаем, и твердо знаем это. "Первую свою книгу - пишет она, - я
кончила словами "нет ответа". Теперь я знаю, Господи, почему Ты не