"Анатолий Калинин. Возврата нет" - читать интересную книгу автора

Я же об них вспоминаю только при крайней надобности. Одним словом, дорогой
земляк, я неверующий. Неверующий, а как сыпанул на нас этот Фока
На это мог бы ответить ветер, который вот так же проносился здесь и сто
и тысячу лет назад, все с тем же ликующим посвистом и с погребальным плачем.
Еще и сегодня называли казаками этих людей, чьи предки сначала полили
кровью, а потом и заселили крутобережные склоны. Иконописной и чуть-чуть
злой красоты люди. Даже мимолетному взору нетрудно было понять, какая
бродила смесь за этой смуглой кожей. Вслед за Шолоховым незачем и
напоминать, как составлялась эта смесь, из каких походов была привезена
поперек седла, а то и притянута на волосяном аркане, когда и как могли
сойтись на одном лице этот черный огонь в узкой прорези глаз и родниковая
чистота их взгляда, этот нежнейший лен волос и монгольские скулы.
Но и теперь не остановилось, а, пожалуй, даже усилилось это брожение в
жилах правнуков Ермака Тимофеевича, Степана Разина и Емельяна Пугачева. Пали
сословные запреты, проще и охотнее роднились они с соседями, с жителями
смежных неказачьих земель. По Миусу и Северскому Донцу - с украинцами,
которых еще вчера называли хохлами и хамами. По Волге - с татарами и
калмыками. По Верхнему Дону - с коренной крестьянской российщиной -
вчерашними "лапотниками", "кугутами", "кацапней". А по Нижнему Дону и
береговой приазовской кромке - с кубанцами, с ростовскими армянами и, как в
давние времена, с многоязычной цветной россыпью северокавказских горских
народностей и племен.
А их все равно упорно продолжали называть казаками.

* * *

И глаза Михайлова, когда он еще только поселился здесь и не по книгам
начинал узнавать этот край, с жадностью осматриваясь, искали настороженный
силуэт всадника на гребне кургана, раскаленный обруч околыша над смоляным
чубом, закрывающим, будто птичье крыло, почти треть лица, и лампасный
заревой блеск на густо-синей, как вечернее летнее небо, диагонали широких
шароваров. И все прислушивался он, не рассыплется ли по хутору в лиловой
тишине проулков и по воде копытный цок - звучно-внятный, но и мягкий по
летней затвердевшей земле, грозно-веселый по морозу, берегом зимней реки, и
расплывчато-чмокающий в весенее и осеннее ростепельное грязцо - ну целуются,
да и только копыта с дорогой.
Первое время, заслышав этот звук, все бросал Михайлов, выглядывал в
окно, а то и выходил наружу, всматривался с яра. И каждый раз видел одно и
то же: бричку с белыми бидонами потянула разномастная пара неказистых
лошадей - это Федор Демин, племянник соседа, повез в станицу на пункт молоко
с фермы или же почтальон Яша, как всегда напевая что-то в усы, возвращался
из станицы верхом на своем подслеповатом Баяне, перекинув через седло
брезентовый мешок с газетами и письмами. Всего три лошади и осталось в
хуторе. И не так-то уж часто копытный стук стучался в хуторские окна.
На прибрежных же курганах и холмах до поздней осени бродили овцы и
козы, а на самом большом, Володином, кургане обычно стояла, наблюдая за
ними, пастушка Куля, сурово-величественная на фоне степного неба, со своей
длинной - выше головы - герлыгой. При недюжинном воображении еще можно было
принять эту герлыгу у нее в руке за казачью пику, но даже при самом богатом
воображении никак нельзя было себе представить на парусиновой юбке Кули