"Дмитрий Каралис. Мы строим дом" - читать интересную книгу автора

-- Ну ладно, ладно, -- понижал голос отец. -- Не пойман -- не вор.
Успокойся. Смотри, какая погода чудная.
-- Успокойся...-- помешивала крапивные щи мать. -- Если бы даром
досталось, а то ведь ссуду брали. А кое-кто за наши деньги особняки отгрохал
и дачников пустил. Нет, я напишу!..
...Отец погасил ссуду к пятьдесят шестому году. Десять лет семья
возвращала деньги за материал, украденный зимой сорок шестого года. Но
выплатили честь по чести -- есть справка...

Когда при заполнении анкеты в военкомате я сказал, что мой отец родился
в Санкт-Петербурге, пахнущий одеколоном лейтенант посоветовал мне не
выпендриваться и не разводить здесь белогвардейщину.
Я сказал, что из прошлого, как и из песни, слов не выкинешь: отец
появился на свет не в Ленинграде, не в Петрограде, а в Санкт-Петербурге.
Именно так в 1904 году назывался наш город.
-- В военном деле нужна точность, -- добавил я.
Лейтенант окинул меня долгим надменным взглядом и записал: "Ленинград
(Санкт-Петербург)".
-- Живой еще? -- макнул он перо в чернильницу.
-- Кто?
-- Родитель. Четвертого года рождения все же...
-- Отец жив, -- покраснел я. Сзади, у стендов гражданской обороны,
хихикали раздетые до трусов одноклассники, и я стеснялся пенсионного
возраста своего отца.
-- Ну вы даете! -- смачно сказал лейтенант. -- У меня батя двадцатого
года рождения. Детей надо делать в молодости...
Я промолчал.
-- Мать?
-- Умерла, -- негромко сказал я. -- Два года назад, в шестьдесят
четвертом.
Лейтенант неодобрительно покрутил головой. Потом он долго скрипел
пером, внося в карточку годы рождения и места работы двух братьев и двух
сестер, и нетерпеливо поглядывал на меня.
-- Все? -- поставив точку, с тревогой спросил он. -- Больше никого нет?
-- Никого.
-- Ну вы даете!..
Санкт-Петербург так и остался в моей воинской анкете. Из песни слов не
выкинешь.
Отец помнил Октябрьскую революцию так же, как я помню полет Гагарина.
Хорошо помнил. Ему только что исполнилось тринадцать лет.
Когда полетел Гагарин, мне было двенадцать. Я видел по телевизору, как
он спускается по трапу самолета и идет по ковровой дорожке.
Отец родился за несколько недель до Кровавого воскресенья. Я -- в
середине века. Между нашими днями рождения легли две мировых войны и три
революции.
Когда акушерка на Обводном канале хлопнула меня по синей попке и я,
впервые хлебнув воздуха, закричал тоненьким голоском "у-а! у-а!", отцу было
уже сорок пять. Я был его седьмым ребенком и восьмым у матери.
До меня так же пищали, глотнув ленинградского воздуха, пять моих
братьев и две сестры. Они пищали в разные периоды нашего государства: "после