"Н.М.Карамзин. История государства Российского (Том 1)" - читать интересную книгу автора

очевидный свидетель говорит о происшествиях; вторая, как Тацитова,
основывается на свежих словесных преданиях в близкое к описываемым
действиям время; третья извлекается только из памятников, как наша до
самого XVIII века. (Только с Петра Великого начинаются для нас словесные
предания: мы слыхали от своих отцев и дедов об нем, о Екатерине I, Петре
II, Анне, Елисавете многое, чего нет в книгах. (Здесь и далее помечены
примечания Н. М. Карамзина.)) В первой и второй блистает ум, воображение
Дееписателя, который избирает любопытнейшее, цветит, украшает, иногда
творит, не боясь обличения; скажет: я так видел, так слышал - и безмолвная
Критика не мешает Читателю наслаждаться прекрасными описаниями.
Третий род есть самый ограниченный для таланта: нельзя прибавить ни
одной черты к известному; нельзя вопрошать мертвых; говорим, что предали
нам современники; молчим, если они умолчали - или справедливая Критика
заградит уста легкомысленному Историку, обязанному представлять
единственно то, что сохранилось от веков в Летописях, в Архивах. Древние
имели право вымышлять речи согласно с характером людей, с
обстоятельствами: право, неоцененное для истинных дарований, и Ливий,
пользуясь им, обогатил свои книги силою ума, красноречия, мудрых
наставлений. Но мы, вопреки мнению Аббата Мабли, не можем ныне
витийствовать в Истории. Новые успехи разума дали нам яснейшее понятие о
свойстве и цели ее; здравый вкус уставил неизмененные правила и навсегда
отлучил Дееписание от Поэмы, от цветников красноречия, оставив в удел
первому быть верным зерцалом минувшего, верным отзывом слов, действительно
сказанных Героями веков. Самая прекрасная выдуманная речь безобразит
Историю, посвященную не славе Писателя, не удовольствию Читателей и даже
не мудрости нравоучительной, но только истине, которая уже сама собою
делается источником удовольствия и пользы.
Как Естественная, так и Гражданская История не терпит вымыслов,
изображая, что есть или было, а не что быть могло. Но История, говорят,
наполнена ложью: скажем лучше, что в ней, как в деле человеческом, бывает
примес лжи, однако ж характер истины всегда более или менее сохраняется; и
сего довольно для нас, чтобы составить себе общее понятие о людях и
деяниях. Тем взыскательнее и строже Критика; тем непозволительнее
Историку, для выгод его дарования, обманывать добросовестных Читателей,
мыслить и говорить за Героев, которые уже давно безмолвствуют в могилах.
Что ж остается ему, прикованному, так сказать, к сухим хартиям древности?
порядок, ясность, сила, живопись. Он творит из данного вещества: не
произведет золота из меди, но должен очистить и медь; должен знать всего
цену и свойство; открывать великое, где оно таится, и малому не давать
прав великого. Нет предмета столь бедного, чтобы Искусство уже не могло в
нем ознаменовать себя приятным для ума образом.
Доселе Древние служат нам образцами. Никто не превзошел Ливия в красоте
повествования, Тацита в силе: вот главное! Знание всех Прав на свете,
ученость Немецкая, остроумие Вольтерово, ни самое глубокомыслие
Макиавелево в Историке не заменяют таланта изображать действия. Англичане
славятся Юмом, Немцы Иоанном Мюллером, и справедливо (Говорю единственно о
тех, которые писали целую Историю народов. Феррерас, Даниель, Масков,
Далин, Маллет не равняются с сими двумя Историками; но усердно хваля
Мюллера (Историка Швейцарии), знатоки не хвалят его Вступления, которое
можно назвать Геологическою Поэмою): оба суть достойные совместники