"Сергей Кара-Мурза "Совок" вспоминает свою жизнь" - читать интересную книгу автора

матери собрали, сколько могли, продуктов, чем ее удивили - мы жили не хуже
других. Дело выяснилось, и пришлось мне моим приятелям отказать.
Сейчас в Москве другое сострадание и другие нищие. Многие им подают,
считают это велением времени. У меня рука не всегда поднимается. В трудные
годы мы не подавали, а делились. Помню, проехал через Челябинск, на будущий
фронт войны с Японией мой отец, был у нас такой праздник. Привез нам с
сестрой плитку шоколада. Сестра свою часть быстро съела, я только
попробовал, а четыре дольки положил в запас. Как-то утром слышу - под окном
кто-то играет на скрипке. Посмотрел - седой старик в шляпе. Мать говорит:
"Надо бы что-нибудь дать старику, но совершенно ничего нет в доме". А у меня
как раз остался шоколад. Я боялся, что мать не разрешит - мне самому надо,
да и сестре как хотелось сладкого. Но она сказала: "Конечно, пойди и дай", -
и я ей всю жизнь был за это благодарен. Пошел и отдал две дольки.
Знаю, что бывал я и жаден, и несправедлив, обижал людей и сам обижался,
но когда я сейчас думаю, как объяснить, что такое был Советский Союз, я
вспоминаю, как кормили меня незнакомые люди и с каким достоинством взял у
меня шоколадку старик-скрипач.
Кстати, тогда же я познакомился и с рыночной экономикой, которой якобы
у нас не было, как и сострадания. Часть хлеба, который мы получали, мать
нарезала ломтиками, мазала лярдом, а я шел на рынок и продавал эти
бутерброды и кое-что из вещей. Мне было четыре года, но я был удачливым
коммерсантом, хотя и не акулой бизнеса. Акул на тех рынках не было. Много
было раненых солдат на костылях - они поправлялись после госпиталя, прежде
чем поехать домой. На рынке они покупали кружку молока и кусок хлеба и ели
молча и неторопливо. И любовь, которой окружал их весь рынок, казалась
каким-то особым видом энергии, силовые линии этого поля были почти осязаемы.
Тогда я, конечно, ничего этого не думал - это я сейчас пытаюсь передать мои
детские, по сути, биологические ощущения. Но если бы меня сегодня спросили,
в чем для меня образ русского человека, я бы назвал именно это - раненый
солдат на том рынке, с кружкой молока и куском черного хлеба, в этом
энергетическом поле любви. И суть религиозности для меня - не в сутане или
рясе, а в том, как этот солдат пил молоко и держал хлеб.
На вырученные деньги я покупал отруби и бутылку патоки. В патоке на
танковом заводе закаляли стальные детали, и работницы понемногу выносили ее
на продажу, хотя порой она и пахла керосином (говорят, его специально
подливали в патоку, чтобы не уносили). Вспомнил я эту патоку и подумал, что
это мелкое воровство с заводов оказалось увесистым камнем в праще
перестройки. Им в последние годы умело били по сознанию советского человека.
Ему внедрили в сознание мысль, что при отсутствии частной собственности на
заводы и фабрики он потерял чувство хозяина и превратился в вора. Что
экономика СССР разворована самими трудящимися и единственное спасение -
немедленная приватизация и передача заводов кому угодно, хоть бы и заведомым
преступникам, но хозяевам.
Образ военного времени, в котором прошло мое детство, всегда
присутствовал в жизни страны (только на поколении моих детей он сказывается
уже меньше). Но Запад глубоко заблуждался, видя в этом угрозу. За всю жизнь
не видел я ни в ком воинственности и поэтизации военных действий. Более
того, много родных и близких возвращалось с фронта, много и потом
переговорено с фронтовиками. Сейчас я с удивлением вспоминаю: ни один из них
ничего не рассказал о своих победных приключениях. Рассказывали, кто со