"Иван Кашкин. Эрнест Хемингуэй " - читать интересную книгу автора

то и другое уходит вся жизнь", - говорил он в 1935 году, а в 1957 году
повторяет: "Учиться своему делу я буду до самой смерти... Зазнайки могут
уверять, что овладели им, но я не видел никого, кто бы овладел им до конца и
не мог бы писать еще лучше".
И все лучше Хемингуэй стремится писать "простую, честную прозу", "без
всяких фокусов и шарлатанства", без всяких украшений и ухищрений декоратора.
Четко и ясно, глазами охотника и солдата, он видит внешний мир, вещи и
действия и бьет их на лету, ударом коротким и прямым (corto e derecho),
наносимым стремительно и точно, как подобает его любимцам тореро. У него
чисто мускульное ощущение мира, который он чувствует, как тяжесть форели на
конце лесы.
Он стремится не описывать, а изображать. "Если вместо того, чтобы
описывать, ты изобразишь виденное, ты можешь сделать это объемно и целостно,
добротно и живо. Плохо ли, хорошо, но тогда ты создаешь. Это тобой не
описано, а изображено". При таком подходе даже в самом точном описании
отпадает необходимость исчерпывающей полноты деталей, и "кажется, что все
можно уложить в один абзац, лишь бы суметь". Как говорит об этом сам
Хемингуэй: "Если писатель хорошо знает то, о чем пишет, он может опустить
многое из того, что знает, и если он пишет правдиво, читатель почувствует
все опущенное так же сильно, как если бы писатель сказал об этом.
Величавость движения айсберга в том, что он только на одну восьмую
возвышается над поверхностью воды". И тут же делает оговорку: "Писатель,
который многое опускает по незнанию, просто оставляет пустые места".
Писать Хемингуэй старается без всякой предвзятости и как можно
конкретнее, о том, что действительно чувствуешь; писать, закрепляя сами по
себе факты, вещи и явления, которые вызывают испытываемое чувство, и делать
это так, чтобы, перефразируя слова самого Хемингуэя, суть явлений,
последовательность фактов и поступков, вызывающих определенные чувства,
оставались для читателя действенными и через год, и через десять лет, а при
удаче и закреплении достаточно четком - даже навсегда.
Уже в первом своем романе "Фиеста" Хемингуэй преодолевает
натуралистическую детализацию, прорывается сквозь фактографию к сжатому и
четкому изображению лишь того, что необходимо и достаточно. На фоне точных
маршрутов скитаний по Парижу, Хемингуэй выхватывает то "вереницу пустых барж
на буксире; высоко сидя в воде, они шли по течению, и когда они проплывали
под мостом, матросы отталкивались шестами", то кадр остановки на мосту: "Мы
облокотились на деревянные перила моста и смотрели вверх по реке на огни
больших мостов. Внизу вода была гладкая и черная. Она не плескалась о быки
моста. Мимо нас прошел мужчина с девушкой. Они шли обнявшись".
В такой же точной и скупой манере дана в XII главе "Фиесты" картина
подъема в Бургете и особенно буковый лес. Хемингуэй хочет, чтобы читатель
сам все увидел и дополнил от себя те подробности, которые помнит или может
себе представить, и мы действительно за немногими словами писателя видим
редко растущие старые буки, их толстые, высокие серые стволы, бугристые
обнаженные корни, переплетенные ветви, листву, дающую тень, но пропускающую
пятна солнечного света, и ни следа подлеска, одна нежно-зеленая редкая
трава.
Или например пробег быков в главе XV. Там весь эпизод дробится на
законченные кадры: пустая улица сверху - медленно бежит людской авангард -
быстрее те, кого подгоняют быки, - потом комические фигуры отставших и