"Иван Кашкин. Эрнест Хемингуэй " - читать интересную книгу автора

Еще одно из средств выразить свое отношение к событиям - это обычные у
Хемингуэя ключевые фразы, как сгусток, в котором сконцентрирован подтекст.
Для Кребса на фронте "все было просто и все были друзья". Для "тененте"
Генри "мир ломает каждого" и "надо, чтоб было чего нельзя потерять". Туристы
в "Альпийской идиллии", писатель Гарри в "Снегах Килиманджаро", охотник
Уилсон в "Макомбере" твердят о том, что "ничего не надо делать слишком
долго". Оле Андресон безнадежно роняет: "Теперь уже ничего нельзя сделать".
Ник отзывается на это: "Уйду я из этого города". А сам Хемингуэй
подсказывает ему мысль: "А вернуться всегда можно". Оторванные от родины
американцы "ездят по разным местам и пробуют разные вина", но чем дальше,
тем сильнее в них сознание, что "ничто больше не радует" и что "это уже все
не наше". А Хемингуэй указывает на другую возможность: когда люди, атакуя
фашистов, рвущихся к Хараме, идут вперед навстречу смерти, они идут по земле
и каждым своим шагом утверждают: "Эта земля наша!"
И чем дальше, тем все явственнее фраза-констатация становится
фразой-призывом. Эта внутренняя борьба видна уже в эпиграфе "Фиесты". "Род
проходит, и род приходит..." - это действительно как бы девиз опустошенных
туристов, разъезжающих по разным местам. Но сам Хемингуэй и его Джейк Барнс
как бы возражают им словами из того же эпиграфа: "А земля пребывает вовеки".
Здесь в разных планах и масштабах дан тот же контраст тщеты всех мелких
увлечений (как позже бренность всяких тиранов) - и непреходящие большие
чувства, и бессмертная жизнь народа. У Джейка Барнса еще только общее зыбкое
ощущение: "Хорошо было идти со всеми на работу". Гарри Морган приходит к
выстраданному выводу: "Человек... Один не может... ни черта". А сам
Хемингуэй в лучшую свою, наиболее яркую и светлую пору, когда он знал, что
ему есть о чем писать, шел к людям - шел туда, куда должен был идти, и видел
то, что должен был видеть, и делал то, что должен был делать, борясь "за
право простых людей на достойную жизнь".
Иногда такие ключевые фразы вынесены за рамки повествования в заглавие:
"Прощай, оружие!", "Что-то кончилось", "Какими вы не будете", "В чужой
стране", "Кто убил ветеранов во Флориде?", "Испанская земля", "Американцам,
павшим за Испанию", - и они тоже сплошь и рядом звучат как призыв: "Дайте
рецепт, доктор".
Еще одним способом выразить свое отношение к действительности служит
лирическая проза, обычно вводимая Хемингуэем как зыбкие образы прошлого, как
воспоминания. Это позволяет Хемингуэю особенно решительно опускать все
ненужное для создания лирического образа. При этом он пользуется старой
уловкой, примененной, в частности, еще Чосером, который после длинного
перечисления всяких подробностей похорон Арситы: "Ни как для этого был
срублен бор, Ни как из бревен возвели костер..." - лукаво заявляет: "Ни
слова вам я не скажу о том..." Точно также писатель Гарри вспоминает то, о
чем мог бы написать, но не напишет, а сам Хемингуэй в конце "Смерти после
полудня" говорит: "Если бы я написал настоящую книгу об Испании, в ней было
бы все: в ней был бы музей Прадо, голые меловые холмы вокруг Карабанчеля..."
Отношение к происходящему выражает и функционально окрашенный пейзаж.
Выше уже упоминался зловещий дождь, предательский снег. А вот в "Альпийской
идиллии" Хемингуэю надо показать людей, неспособных на длительное,
целеустремленное усилие, людей, которые пытаются укрыться от неразрешимых
вопросов - усыпить себя, и вот весь фон рассказа, все детали выполняют эту
отвлекающую функцию: утомляют лыжи, слепит назойливое солнце и снег,