"Иван Кашкин. Эрнест Хемингуэй " - читать интересную книгу автора

усыпляет видная из окна лесопилка со снующей взад и вперед пилой, и сонно
расхаживающие вороны, и отблеск солнца в пустых стаканах, ошеломляет
жестокий, отвратительный анекдот о фонаре в зубах покойницы, труп которой
слишком долго стоял в сарае, что притупило горе вдовца, глушит обед с
обязательной выпивкой, - и все это, с известной точки зрения, для героев
неплохо, потому что им не остается времени думать.
Отражается отношение автора и, так сказать, в отборе кадров для
монтажа. Хемингуэй годами идет рядом со своими героями, но в его
произведениях люди приходят неизвестно откуда, как бы из тьмы, и уходят в
ночь под дождь или в смерть. Немногие узловые моменты выхвачены как снопом
прожектора, направленного на ринг или на "ничью землю". Автор показывает
своих героев в минуты наивысшего напряжения, борьбы или переживаний, когда
раскрывается все и лучшее и худшее. За счет этого уплотнения времени,
достигается емкость и насыщенность повествования
"Проза - это архитектура, а не искусство декоратора", - говорит
Хемингуэй. И в самой композиции, например в книге "В наше время", видно
стремление автора, неспособного дать обобщающую картину и оценку, по-своему
сопоставить то по аналогии, а чаще по контрасту, эпизоды личной жизни Ника
Адамса и его сверстников хотя бы с осколками бурной и кипучей
действительности, какой она представляется Хемингуэю в наше время.
Словом, мнимая безыскусственность и бесстрастие Хемингуэя только
литературный прием. Об этом свидетельствует еще одна сторона его творчества.
Свое деловитое и сдержанное повествование Хемингуэй время от времени
перемежает улыбкой. Иногда это лишь мимолетная тень ее; когда, например,
подробное описание копки червей в "Фиесте" он кончает фразой: "Козы
смотрели, как я копаю", - и этим согревает всю сцену. А не то - целые этюды:
тонкий и душевный юмор "Ожидания", или вышучивание любопытных гостей,
обозревающих достопримечательности Уайтхэд-Стрит. Иногда это способ
подчеркнуть контраст: искусственная словесная игра в "Иронию и жалость"
кажется особенно вымученной и жалкой после простодушной дорожной болтовни
басков, а шуточки "Убийц" лишь подчеркивают прострацию преследуемого ими Оле
Андресона.
Приходится только сожалеть, что встречаются у Хемингуэя и
самоповторения - и не в пользу автора, особенно когда он нарушает обычно
свойственное ему чувство меры. Так сдержанный, но жуткий гротеск "Альпийской
идиллии" много сильней, чем страшноватый и отталкивающий эпизод с "жубами"
вдовы Эльберта в "Иметь и не иметь". Забавное хвастовство и во хмелю не
теряющих здравого смысла мальчишек "Трехдневной непогоды" разрастается в
"Зеленых Холмах Африки" в назойливую охотничью похвальбу. Фигуры
управляющего в "Пятой колонне" или пьянчужки Педуцци гораздо живее
венецианского ресторатора в повести "Через реку" и т.п. Но сама по себе тяга
Хемингуэя к юмору несомненна.

"Мир был ясный и четкий, лишь слегка затуманенный по краям", - пишет
Хемингуэй в "Фиесте". Но края - это и есть связь и отношения личного
восприятия с окружающим миром. И этот туманный ореол сильно мешал Хемингуэю
оценивать действительность.
Как бы ни бравировал Хемингуэй, говоря: "Я сам часто и с удовольствием
не понимаю себя", - но, принимая творческие решения, он не только волевой
командир, но и оперативный работник, учитывающий данные всесторонней