"Иван Кашкин. Эрнест Хемингуэй " - читать интересную книгу автора

разведки. Когда он имеет дело с сознанием человека, он старается показать
всю сложность его, как бы проникая в самые извилины мозга. Он и тут
стремится быть точным. А точная фиксация иной раз путаного и смятенного
сознания, неспособного охватить целостность сложного и раздробленного мира,
порождает на страницах Хемингуэя вихрь клочковатых, дробящихся, внешне, не
связанных мыслей и ассоциаций, а изредка и невнятное косноязычие.
Иногда объяснение, если не оправдание, этой зыбкой, затуманенной манеры
вставных внутренних монологов находим в том, что автор стремится передать
скачкообразный ход опьяненного сознания, или полусонных кошмаров. Иногда это
как бы мотивируется значительностью самих переживаний или воспоминаний
(страстная мольба: "Только бы не умерла Кэтрин!" - или воспоминания писателя
Гарри). Но когда этот микроанализ к тому же направлен на ничтожные или
мнимые величины, он приобретает оттенок такой же мнимой, искусственной
многозначительности.
Вот, например, Хемингуэю нужно рассказать, как и почему "тененте" Генри
поехал не в Абруццы, а в Милан. Автор берет три пары элементов: я хотел - но
не поехал; я не знал - священник знал; светлые дни в Абруццах - темные ночи
в Милане, - и пытается как-то организовать их. В связной, логической речи
это могло бы принять примерно такую форму: "Я хотел поехать в Абруццы; меня
тянуло провести несколько прозрачно-холодных, светлых дней в горах; но часто
мы делаем не то, что нам хочется, и я поехал в миланские дымные кафе и
темные ночи. Я знал, почему я это делаю, но я не знал, не мог объяснить
разницы между днем и ночью и почему ночь лучше, и я думал, что и священник
не знает. Но священник все знал, знал, что я действительно хотел поехать в
Абруццы. А потом и я понял, что он все знает и почему это так".
Но Хемингуэй не довольствуется этим, он начинает жонглировать этими
элементами по рецепту Гертруды Стайн, применяя излюбленные ею репризы, и о
том, что из этого получилось, можно судить по двум длинным абзацам на стр.
196. Несмотря на попытку подхватами и переплетениями обогатить, углубить,
уточнить переживания, - все это остается чисто головным, рассудочным
ученическим упражнением в духе Гертруды Стайн. К счастью, показав, что он
может писать и в таком духе, Хемингуэй больше не повторял таких упражнений,
создавая свою органическую манеру письма, в которой оправданное
функциональное применение находили и прямой показ внешнего мира, и
проведение его через восприятие человека, и психологический анализ
человеческого сознания.

После "Фиесты" и "Прощай, оружие!" как будто обретена была опора в виде
эстетических ценностей, созданных самим Хемингуэем. Хотя он неустанно
совершенствовал достигнутое мастерство, но скоро оказалось, что дальше
писать, собственно, не о чем, если не считать боя быков, охоты и анализа
болезненного сознания. Оказалось, что натренированная сила - это "сила в
пустоте", требующая и не находящая себе достойного применения. И вот еще раз
начались поиски, на этот раз ценностей этического порядка. Это было
настолько необычно у современного американского писателя, что некоторые
американские критики, особенно реакционные, склонны были даже открещиваться
от Хемингуэя. Так Максуэлл Гейсмар утверждал: "Основные проблемы, волнующие
Хемингуэя, скорее русские, чем американские..." "Он близок к русским,
разрабатывая те же мотивы вины, искупления и смерти". В этом есть доля
истины, хотя многое у Хемингуэя связано с чисто американской традицией Марка