"Иван Кашкин. Эрнест Хемингуэй " - читать интересную книгу автора

как хорошо известная ему сторона жизни. Но это в каком-то смысле
ограничивает его кругозор. В "Севастопольских рассказах" Лев Толстой писал о
войне на материале собственного военного опыта, но позднее он писал если и
не о войне, то, по выражению Маяковского, "войною", и одновременно "миром",
то есть жизнью во всей ее полноте. С годами сфера захвата его непрерывно
росла в соответствии с огромным масштабом его всеобъемлющего таланта. Он мог
быть Николенькой и Олениным, Андреем и Пьером, Левиным и Нехлюдовым, но
одновременно - Наташей и Ерошкой, Акимом и Анной, Анатолем и Каратаевым,
князем Сергием и Холстомером, князем Воронцовым и Хаджи-Муратом, - все время
оставаясь Толстым, и в этом его неповторимая сила.
Лучшие свои вещи Хемингуэй тоже пишет не только "войной", он пишет их
"жизнью". Но ограниченность его в том, что пишет он только своей жизнью,
которая охватывает далеко не всю полноту жизни его времени. И в этом не
помогает ему утверждение, что писать он хочет и может только о том, что
действительно знает и понимает. Хемингуэй может быть Ником Адамсом и
Робертом Джорданом; понимающим себя писателем Гарри и не понимающим себя
мистером Фрэзером; испанцем Эль-Сордо на холме в Кастилии и тигром среди
зеленых холмов Африки; стариком Ансельмо и стариком Сантъяго. Но он не может
быть ни Дороти, ни Марией; ни отрицательной, но влекущей к себе Брет, ни
положительным, но отталкивающим Коном, ни кубинским "революционером", ни
венгерским политэмигрантом. Все эти его фигуры написаны не изнутри, а со
стороны. Они либо однопланны, даже при всей их убедительности, либо
поверхностны и фактографичны. В них есть своя правдивость и достоверность,
но нет той правды, которая правдивее фактов. Самый лучший писатель не может
дать больше того, на что он способен, - с этим приходится считаться и
оценивать его соответственно. Но это не приходится забывать при оценке и
того, в чем Хемингуэй действительно силен.
Особенность Хемингуэя - это как раз один из тех случаев, когда ясно,
что нельзя не учитывать человеческого облика писателя. Свое, толстовское,
есть и в Пьере Безухове, и в Андрее Болконском, и в Николае Ростове.
Хемингуэй тоже создает некоторых своих героев по образу и подобию своему, и
не просто потому, что кое в чем они походят на него самого, но и по самому
отношению к ним. Потому что он ищет в этих грубых, слабых и неприкаянных
людях то хорошее и человечное, что есть в нем самом, потому что он не
снисходит до них с высоты своего писательского всемогущества, как их
создатель, а говорит с ними как равный с равными.
Несомненно, свое, хемингуэевское, есть в большой группе лирических
героев, которые отражают последовательные этапы его творческой биографии.
Это и зеленый юнец Ник Адамс, и американцы на чужбине Джейк Барнс и
"тененте" Генри, и размышляющие Кребс, мистер Джонсон, мистер Фрэзер и
писатель Гарри, а позднее, может быть, отчасти и полковник Кентвелл. Это
борющиеся Филипп Ролингс и Роберт Джордан. Сам Хемингуэй живет в кругу
представлений этих своих героев и явно отталкивается от другого круга людей.
Ник Адамс не хочет быть хотя бы свидетелем того, что творится в "этом
городе". Кребс не хочет быть наследником своего отца. Джейку Барнсу
по-разному, но равно чужды и неспортсменское поведение боксера Кона, и
безделье "симпатяги" Майкла. Писатель Гарри не нашел бы общего языка с
Фрэнсисом Макомбером и другим писателем - Гордоном, и вообще ему претят
люди, вычитавшие свою жизнь из книг. Филипп Ролингс и прямо и фигурально
выставляет Престона за дверь. Роберт Джордан, хотя и не может убить