"Иван Кашкин. Эрнест Хемингуэй " - читать интересную книгу автора

волю словам. Это своего рода "внутренний диалог", при котором каждый говорит
для себя, подавая реплики на собственные мысли, но разговаривающие так
поглощены однородными заботами, что понимают друг друга с полуслова. А стоит
попасть в их среду человеку другого круга, как он понимает их уже с трудом.
Даже граф Миппипопуло ("Фиеста"), человек "свой", по определению Брет,
все-таки жалуется на ее манеру говорить с ним: "Когда вы говорите со мной,
вы даже не кончаете фраз". - "Предоставляю вам кончать их", - бросает ему
Брет. Травма сказывается и в напряженной навязчивости, с которой фиксируются
простейшие действия, в неотступном анализе все тех же переживаний и мыслей,
от которых писатель как бы старается избавиться или хотя бы заслониться,
закрепив их на бумаге.
Однако в начале 20-х годов сам Хемингуэй был еще всецело поглощен своей
репортерской работой. Его базой стал Париж, но отсюда он выезжал на
греко-турецкую войну, на Генуэзскую и Лозаннскую конференции, в
фашизирующуюся Италию, в Испанию на бой быков, в оккупированный Рур. Он
много видел и встречался со многими интересными людьми. Опытные
дипломатические обозреватели и сам патриарх американской журналистики
Линкольн Стеффенс считали Хемингуэя многообещающим журналистом.
Хемингуэй блестяще овладел телеграфным языком репортажа, ему нравилась
крутая краткость, четкость и емкость кода, он даже щеголял намеренным
упрощением и огрублением. Однако он уже чувствовал себя писателем. Газетные
заготовки перерастали в литературно отработанные наброски. Это видно в ряде
его газетных корреспонденций в "Торонто-Стар" 1922-1923 года, среди которых
явно различимы и этюды к будущей "Фиесте", и фрагменты, достойные включения
в книгу "В наше время".
Редакция требовала злобы дня и сенсации, причины и люди редакцию сами
по себе не интересовали. А формирующегося писателя Хемингуэя как раз
интересовали не столько события сами по себе, сколько люди и поведение их в
данной обстановке, не столько злоба дня, сколько то, "что не портится от
времени". И вот Хемингуэй бросил репортаж, как ни увлекал его язык
телеграфа.
Вернувшись с греко-турецкой войны, Хемингуэй писал о великом исходе
греков из Фракии и Малой Азии, о расстреле шести греческих министров,
виновников бедствий и смерти миллионов греков и турок. То, что открылось ему
как репортеру, побуждало его вмешаться в происходящее, но, "холодный, как
змий", он решил стать писателем и помочь делу тем, что писать будет как
можно правдивее.

В начале 1924 года Хемингуэй окончательно порвал с газетой, обосновался
в Париже и стал настойчиво овладевать профессией писателя, - процесс,
который он и до сего дня не считает законченным.
Атмосфера тех лет толкала молодых писателей учиться у международного
модернизма, Меккой которого стал тогда Париж. Именно здесь укрепилось
знакомство Хемингуэя с Шервудом Андерсоном, который еще в Америке обратил
внимание на молодого автора. Именно в эти годы были написаны рассказы "Мой
старик" и "Дома", нарочито рубленые фразы и самая интонация которых
напоминает Андерсона.
В некоторых произведениях этих лет остались следы наставлений
американки Гертруды Стайн, которая была тогда парижским литературным
оракулом для молодых американских писателей. Она проповедовала бессвязное,