"Иван Кашкин. Эрнест Хемингуэй " - читать интересную книгу автора

алогичное, автоматическое письмо с бесконечным разжевыванием и повторением
все тех же мотивов, и следы упражнений в такой технике видны в некоторых
ранних рассказах Хемингуэя. То это назойливое повторение какой-нибудь одной
фразы: "Ей нравился" ("У нас в Мичигане"), "Мне не нравилось" ("Дома"), "Они
старались иметь ребенка" ("Мистер и миссис Эллиот"), или нарочитое
жонглирование последовательностью событий в том же рассказе: "Она казалась
много моложе, вернее - казалась женщиной без возраста, когда Эллиот женился
на ней после того как несколько недель за ней ухаживал после того как долгое
время ходил в ее кафе до того как однажды вечером поцеловал ее". Или
замысловатые фугообразные построения в третьей главе "Прощай, оружие!".
К счастью, эти упражнения в манере Стайн были только мимолетными
экспериментами, а инфантильный, беспомощный распев другого своего наставника
Шервуда Андерсона Хемингуэй вскоре даже высмеял в пародийной повести "Вешние
воды" (1926). Более устойчивым было влияние Джойса, которое сказалось в
творчески переработанной Хемингуэем манере внутреннего монолога,
встречающегося в некоторых рассказах и в романах "Прощай, оружие!", "Иметь и
не иметь", "По ком звонит колокол". Близка была к манере модернистов и
фрагментарная композиция некоторых отдельных произведений и всей книги "В
наше время". Здесь она, правда, объясняется стремлением ввести хотя бы
фрагментарный фон для цикла рассказов о молодом американце, но намеренно
затрудненные ассоциации, которые связывают вставные фрагменты, именуемые
главами, с основными рассказами, манерное название концовки - L'envoi и
прибавленное позже вступление от автора не проясняют, а скорее усложняют
понимание авторского замысла неискушенным читателем.
Бравирование своими новшествами, в числе которых можно назвать
подчеркнутую объективность, примитив, намеренное огрубление, угловатый
лаконизм и косноязычие, недоговоренные рубленые реплики и раздробленный, но
пространный - весь на повторах и подхватах - поток сознания, иной раз
перерастало в назойливую нарочитость.
Однако недаром модернисты недоверчиво относились к своему строптивому
ученику, недаром Стайн говорила про него: "Он выглядит современным, но
пахнет музеем". Хемингуэя тянуло в другую сторону, сказывалась здоровая
реалистическая основа его дарования, и он вырвался из-под опеки модернистов.
Он оправдал слова Стеффенса, что именно "когда Хемингуэй забывает об
искусстве для искусства, он пишет как настоящий мастер". Одновременно с
учебой у модернистов он слушал советы писателей доброй старой школы, в том
числе лучшего американского мемуариста XX в. Линкольна Стеффенса, он
редактировал журнал "Трансатлантик Ревью". Все эти годы он внимательно читал
и перечитывал Стендаля и Толстого, Тургенева и Киплинга, Марка Твена и
Конрада, Стивена Крейна и Джека Лондона и на собственном опыте приходил к
сформулированному им позднее убеждению, что для писателя: "Во-первых, нужен
талант, большой талант. Такой, как у Киплинга. Потом самодисциплина.
Самодисциплина Флобера. Потом надо иметь ясное представление о том, что из
всего этого получится, и надо иметь совесть, такую же абсолютно неизменную,
как метр-эталон в Париже, - для того, чтобы уберечься от подделки... Потом
от писателя требуется ум и бескорыстие и самое главное - долголетие.
Попробуйте соединить все это в одном лице и заставьте это лицо преодолеть
все те влияния, которые тяготеют над писателем. Самое трудное для него -
ведь время бежит быстро - прожить долгую жизнь и довести работу до конца".
Само время нужно было Хемингуэю для того, что он считал главной своей