"Валентин Петрович Катаев. Разбитая жизнь, или Волшебный рог Оберона " - читать интересную книгу автора

принимались, а везти Лимончика с собой в купе строго запрещалось. Видя, как
мой чудный, ненаглядный Лимончик превращается в обыкновенный железнодорожный
багаж, я стал бросаться от мамы к бабушке, хватая их за юбки:
- Мамочка! Бабушка! Как же я его буду по дороге кормить овсом и сеном и
поить ключевою водой? Не зашивайте его всего. Пусть хоть морда черчит!
Я еще плохо говорил, и вместо "торчит" у меня получилось "черчит", что
всех умилило и насмешило.
Я так рыдал, что пришлось распороть рогожу и открыть морду лошади с
деревянными зубами и жесткой челочкой. И потом, получив рубль на чай,
обер-кондуктор в круглой барашковой шапочке и широких шароварах, напущенных
на низкие сапожки, как у императора Александра III, разрешил поместить
Лимончика в тесном купе второго класса, заваленном пледами и шляпными
коробками, и я кормил лошадь отборным зерном и поил ключевою водою, поднося
к ее торчащей из рогожи морде за неимением ведра свой суконный ботик с
черной решетчатой стальной пряжкой, которую я называл на своем детском языке
"заслонка", а мама в своем сером саке с большими перламутровыми пуговицами,
в шляпе с перьями сидела на полосатом диване и плакала, вынимая из муарового
мешочка носовой платок и прикладывая его к покрасневшим глазам, то и дело
поднимая на лоб густую черную вуаль.
Не знаю, когда именно, тогда или потом, но я со смутным беспокойством
чувствовал, что и этот чистенький батистовый носовой платочек, и мокрые
мамины ресницы, и ее смугловатая щека, и траурная вуаль имеют какое-то
отношение к дедушке, которого мы видели в последний раз. Он стоял на пороге
столовой, держась дрожащей рукой за темную портьеру, и не сводил
стекленеющих глаз с моей мамы и с меня, уже одетых и готовых выйти из
квартиры на лестницу. Потом уже с улицы я увидел его в окне: он все время
крестил нас костлявыми перстами, пока мы усаживались на извозчика и
устраивали у моих ног зашитого в рогожу Лимончика.
После изнурительно медленной дороги по новороссийским степям - от
восхода до заката, когда солнечный свет с непрерывной медлительностью
перемещался по качающемуся на рессорах вагону-микст и заглядывал то в окошки
с шерстяными занавесками, то вкось вагонного коридора, то малиново-красный,
то янтарно-желтый, то ослепительно-полуденный, но всегда насыщенный особенно
мелкой, сияющей вагонной пылью, а потом наступила последняя ночь, и толстая
стеариновая свеча багрово горела, шатаясь в стрекочущем фонаре, и проходил
контроль, щелкая щипцами, а потом наконец прелестным ранним утром поезд
подошел к перрону нашего вокзала, по которому бежал очень знакомый человек в
пальто и мягкой шляпе, легкий, стремительный, с бородкой, в пенсне, - это
был мой папа, и тут же я очутился в тесных объятиях между ним и мамой, и мы
втроем, заваленные дорожными вещами, ехали на извозчике по сухой, звонкой
мостовой. Мама и папа сидели сзади, а я перед ними на откидной скамеечке, а
Лимончик стоял между нами с высунутой из рогожи мордой, и папа весело, но
сконфуженно захохотал, так как оказалось, что он опростоволосился: тоже
сделал мне сюрприз - купил другую лошадь, которая уже ждет не дождется меня
дома; папа заплатил за нее пять рублей, и она была совсем в другом роде, чем
дедушкин Лимончик, - гораздо меньше, со светлой гривой, волнистым хвостом, и
была не на колесиках, а на качалке и называлась Кудлатка. Хотя они были не в
масть и не в пару, но я запрягал их в опрокинутый стул, превращался в ямщика
и мчался с удалыми песнями по Волге-матушке зимой - по янтарно-красному
крашеному полу, жарко освещенному южным солнцем, бьющим в окна.