"Вениамин Каверин. Суховей (Советский рассказ тридцатых годов)" - читать интересную книгу автора

слово, я ничего не имел бы против, если бы она так же смутилась, услышав о
моем отъезде.
Бой-Страх засмеялся.
- Монокультура, - сказал он и важно поднял палец, - в этих делах я
сторонник однополья. Я люблю жену...
Мы расстались несколько минут спустя: он отправился укладывать вещи, а
я - пешком на ближайший участок.
По растрескавшейся дороге, сделанной грейдерами БойСтраха, я шагал один
и думал об этой худенькой; что подавала нам чай.
"Он мог бы, однако, оставить ей что-нибудь на память, - в конце концов
решил я сердито, - нельзя же быть таким невежливым, даже если любишь
другую".
Но больше я не думал о ней. Серый, плотный, упирающийся в тучи столб
шел навстречу мне по дороге.
Я повернулся к нему спиной. Обшитый белым железом элеватор еще сверкал
в свете заката, простой и ясный, как будто сложенный из кубиков детьми.
Вот еще сверкали белые щиты его башен, а вот уже и пропали, и все
пропало, и нечем было любоваться, и нужно было искать себя, свои губы,
уши, руки, ноги и, главное, глаза, - глаза, потому что веки распухли,
болели и уже начали загибаться вверх, как у лоцманов, ведущих корабль
против ветра.
Я насилу выпутался из пыли.
В этом таборе, который лежал передо мной в котловине и казался морем, -
как парусные суда, стояло в степи раздувающееся полотно палаток, - мне
случалось бывать и раньше.
Но так неприветливо меня не встречали ни разу.
Знакомый рулевой, которому я крикнул: "Здорово, корыш!"
ничего не ответил, а только закрыл глаза, вместо того чтобы сказать:
"Здорово".
Ноги его лежали на земле, голова и плечи - на палатке.
Он качался, как в люльке, и дремал, а по правую и левую руку лежали
двое рулевых и тоже дремали.
Я походил по табору, потом нашел учетчика и познакомился с ним.
Он был в пенсне, рыжий, умный, с язвительными глазами и обо всем
говорил в условном наклонении - почти каждая фраза начиналась со слова
"если".
Будущее, даже самое ближайшее, было неясно для него.
Будущее зависело, по его мнению, от этой стервы, которая пятый день
дует в хвост и в гриву, и весь Институт Засухи, в полном составе шляющийся
по участкам, ничего не может сделать с этой подлой сволочью, нагнавшей 48°
в тени.
Я пе знал, о чем говорить с этим сумрачным человеком, который, несмотря
на эти 48° в тени, сидел над циферблатами брунов, и среди них не было ни
одного, на который с его носа не упала бы капля пота.
Наконец, я робко спросил его о том, какой же все-таки образ жизни ведут
на таборе рулевые, механики, комбайнеры, - он ничего не ответил, и после
этого я попрощался с ним и ушел...
Низенький злорадный дед сидел на скамеечке подле кухни и курил какую-то
едкую дрянь. Я подсел к нему.
- Ну, теперь совецкой власти крышка, - бодро сказал дед, - хлеб сгорел,