"Эммануил Казакевич. Двое в степи [H]" - читать интересную книгу автора

даже чуть постарел, вернее - повзрослел. Когда он расписывался в получении
приговора, его рука дрожала самую малость. Девушка вышла из землянки с
тяжелым чувством.
Джурабаев сидел на корточках и ел кашу. Разводящий курил, виновато
вздыхал - он не привез смены: двое заболели, двое уехали за продуктами.
Джурабаеву предстояло отбывать службу часового eщe полтора-два часа, пока
вернутся люди, посланные за продуктами. Еду для осужденного разводящий также
не привез: он думал, по его словам, что того "вот-вот кокнут".
- Когда его? Скоро? - спросил он.
- Еще не утвердил Военный совет. Без утверждения нельзя.
- И чего это с таким возятся! - сказал разводящий и посмотрел на
Джурабаева.
Джурабаев разделил кашу на две части, отломил от своей "пайки" ломоть
хлеба и, положив то и другое в крышку котелка, снeс вниз, осужденному.
Вернувшись, он быстро доел свой заметно уменьшившийся ужин и снова приступил
к исполнению обязанностей часового. Разводящий же и секретарша уехали.
Через некоторое время снова появились над станицей немецкие самолеты и,
сбросив несколько бомб, улетели. Воцарилась тишина.
Джурабаев чутко прислушивался к окружающему и вскоре уловил дальние
выстрелы или, может быть, разрывы, хотя это было больше похоже на выстрелы.
Ворона на тополе наконец замолчала, улетев или, возможно, заснув. Недалеко в
густой пшенице раздавался тихий шорох - там возились суслики или полевые
мыши. Все громче становилось стрекотание множества насекомых. Лунный серп
выглянул из-за тополя и, с минуту помедлив, лениво пустился бежать мимо
облаков, оставаясь на местe. Поскрипывали новые сапоги Джурабаева, на днях
только полученные,- предмет его гордости и особых забот.
В деревне послышались встревоженные человеческие голоса, гудение
автомашин, конское ржание, потом все умолкло окончательно, даже ветер затих.
Джурабаев вдруг испытал неизвестно чем вызванное чувство одиночества и
полной покинутости. То было вначале инстинктивное чувство, которое он,
однако, безуспешно старался подавить в себе. Причину этого он понял
несколько позднее: сколько ни приходилось ему стоять ночью часовым, ни разу
вокруг не царила такая необычайная, полная тишина; всегда были слышны
голоса, ржание лошадей, то тут, то там из открытой на секунду двери в ночь
вырывался кусочек света; теперь же все словно вымерло.
Тревога Джурабаева усилилась еще и оттого, что прошло часа два, а смена
все не появлялась. Джурабаев не принадлежал к разряду тех людей, для которых
минута кажется часом. Раз он уже определил, что прошло два часа, значит,
прошло наверняка не меньше двух с половиной. А разводящий был человек точный
и приехал бы в любом случае, хотя бы для того, чтобы сообщить: люди не
вернулись, надо стоять еще час или два или до рассвета.
Не допуская мысли о халатности разводящего, Джурабаев постарался
успокоиться на том, что он ошибся, прошло не два часа, а час, и некоторым
усилием воли заставил себя вернуться к обычным мыслям о службе, то есть о
том, что он охрипнет важного преступника, приговоренного к расстрелу, и ему
поэтому надлежит быть начеку. Мысли посторонние - вроде мыслей о жене,
детях, родных местах - он старался держать от себя на приличном расстоянии.
Когда же он ловил себя на том, что думает именно об этих посторонних вещах,
он сердито отряхивался и начинал еще внимательнее прислушиваться к ночным
шорохам и дыханию осужденного в землянке.