"Эммануил Генрихович Казакевич. Весна на Одере (про войну)" - читать интересную книгу автора

кратким: они шесть дней двигались в одной группе, выходившей из окружения
между Вязьмой и Москвой в памятном 1941 году.
Лубенцов был в то время лейтенантом. Совсем еще молодой,
двадцатидвухлетний, он и тогда казался веселым, хотя эта внешняя веселость
стоила ему немалых усилий воли. Но он считал чуть ли не своим
комсомольским долгом казаться именно веселым в те трудные дни.
К нему, шедшему с остатками взвода, все время присоединялись одиночки
и маленькие группы бойцов, потерявших свою часть. Некоторые из этих людей
были подавлены, многие - непривычны к воинскому труду. Нужно было их
подбодрить, успокоить, наконец просто привести в боевую готовность перед
лицом многочисленных опасностей.
Однажды на привале в поросшем густым кустарником болоте кто-то, тихо
стонавший от усталости, спросил:
- А может, нам не удастся пройти?
Лубенцов в это время срезал финским ножом толстую палку: он мастерил
носилки для раненного в обе ноги танкиста. Услышав вопрос, он ответил:
- Что ж, возможно, что и не пройдем, - и, помолчав, неожиданно
добавил: - Но это не так существенно.
Послышался недоуменный ропот. Лубенцов пояснил с подчеркнутой
беззаботностью:
- Останемся в немецком тылу партизанить. Чем не отряд? У нас даже и
врач свой, - он кивнул в сторону Тани, - а оружия хватит...
Откуда брал он уверенность и твердость в эти тяжелые дни? Он родился
и вырос в приамурской тайге, был вынослив, превосходно ориентировался на
местности и знал бездну полезных вещей, необходимых в лесу. Но не в этом
было дело. В лейтенанте жила безраздельная уверенность в конечной победе
над любым врагом. Эта уверенность временами даже удивляла бедную Таню,
совсем ошалевшую от долгой ходьбы, непривычных лишений и тяжких дум.
Она попала в действующую армию прямо из мединститута и только успела
приступить к своим обязанностям в санитарной части стрелкового полка, как
немецкие танки прорвали нашу оборону и двинулись на Москву.
Молодой лейтенант вскоре начал относиться к Тане, единственной
женщине в его группе, с особым вниманием, за которым скрывалось нечто
большее, чем простое сочувствие.
Он до боли жалел ее. Она была такая бледная, большеглазая и такая
грустная, что он готов был тащить ее на плечах по этим осенним изъезженным
проселкам, покрытым вязкой грязью и окаймленным мокрыми красными кустами.
Она шла молча, не жалуясь и не глядя по сторонам, и это ее молчание, да и
самое ее присутствие благотворно влияли на остальных. Она-то этого,
конечно, не знала, но Лубенцов - тот знал и иногда упрекал отстающих:
- Вы бы хоть у этой девушки поучились...
По утрам лужи покрывались тонким ледком, небо угрюмо хмурилось. Немцы
были близко. Таня страдала, у нее так мерзли руки, что она не могла
причесаться, заплести косу, умыться. И все мысли у нее тоже окоченели,
кроме одной: <Ох, как мне плохо!> А этот лейтенант ежедневно брился
самобрейкой, жаловался, улыбаясь одними глазами, на отсутствие сапожного
крема и однажды даже умылся по пояс возле какой-то речки. У Тани зубы
застучали при одном взгляде на это купанье.
Она была благодарна ему за все: за то, что он специально для нее на
привалах раскладывал крошечный костер - разжигать костры он вообще