"Эммануил Генрихович Казакевич. Сердце друга (Повесть) " - читать интересную книгу автора

человеком.
Только в присутствии Акимова, как в присутствии любимой девушки, он
преображался. Все в Акимове - простоватый вид, под которым, как хорошо
знал Майборода, крылись большой ум и недюжинное знание жизни, меткие
слова, задумчивая усмешка и оглушительный хохот, - все это действовало на
ординарца, как шпоры на добрую лошадь, все это вырывало его из плена
тяжелых мыслей о себе, своих детях, своей жене, своем положении, своем
будущем - всех тех мыслей, с которыми он прожил жизнь.
Он больше всего любил минуты, когда во время затишья на фронте
Акимов, обычно лежа, рассказывал разные истории о боевых действиях моряков
и вообще о флоте. Он часто расспрашивал Акимова о флотской службе и о
море, которого сам никогда не видел.
- Объяснить это трудно, - отвечал Акимов, улыбаясь той задумчивой
усмешкой, которая обычно тут же, как в зеркале, хотя и чуть кривом,
отражалась на лице Майбороды. - В общем, это просто много воды, но это не
похоже на воду в понимании такой полевой мыши, как ты. Это целый мир. Как
нельзя, собрав много червей, сделать змею, так нельзя, собрав вместе сто
рек, устроить море. Море - это дело особое. У него свой запах, свое небо,
свой свет и своя тьма. Поверхность его меняется в цвете. С суши оно
кажется темным и чем ближе к горизонту, тем темнее. А по этой темной
массе, наподобие барашков в стаде, двигаются белые пятна. А если глядеть
на море с корабля далеко от берега, то оно кажется синим... - Досадуя на
то, что, несмотря на обилие слов, он все-таки не может толком объяснить, в
чем дело, Акимов неизменно заканчивал так: - Надо на это самому
посмотреть. Коли живы останемся - поедешь со мной в Севастополь или
Одессу.


3

Землянка комбата Акимова славилась во всех здешних оврагах -
батальонных и ротных - своими удобствами. Об удобствах заботился
Майборода, и все офицеры сильно завидовали Акимову, имевшему такого
ординарца.
Пол здесь был выложен целехонькими, хотя и почерневшими от пожара
кирпичами, поверх которых была настлана солома. Железная печурка
накалялась тут до красна; возле нее всегда сушилась целая гора дров.
Правда, это были не настоящие дрова - березовые или сосновые, по которым
тосковала душа Майбороды, - а всего лишь тонкие ивовые прутья. Но в других
землянках зачастую и таких не было. Прутья эти Майборода под пулями немцев
рубил на берегу ручья, извивающегося вдоль переднего края, и тащил их
оттуда вязанками, иногда ползая по-пластунски. Такими же прутьями были
густо оплетены сырые стены.
Здесь стояли стол и две скамейки, на гвозде висел темно-синий снаружи
и ослепительно белый внутри, мирный, как голубь, эмалированный таз, бог
весть где приобретенный. Нары здесь были не земляные, а настоящие,
дощатые.
В землянке был даже патефон. Правда, иголок не имелось вовсе, но
Майборода приспособил швейную иголку, которая, право же, ничем не уступала
настоящим. Пластинок было всего четыре, и те - не песни, а