"Эммануил Казакевич. Из дневников и записных книжек " - читать интересную книгу автора

13.9.48 г., Одесса.
Конечно, это превосходный город. И не внешностью своей, хотя и она
хороша. И даже не морем, которое здесь очень сужено мысом и разными
портовыми сооружениями. Хороша Одесса своими людьми. Они жизнерадостны, на
улицах многие смеются, старые и молодые. Одеты просто, но хорошо, прилично.
(...) Южный огонек, темперамент, услужливость, разговорчивость, отменная
вежливость - здесь достояние всего народа. Хмурая замкнутость севера тут не
в почете. В этом - облик этого города, созданного французом и обжитого
южанами (...)

(Октябрь 1948 г., с. Казацкое.)
Нужно твердо усвоить, что "Звезда" и "Двое в степи" хороши только на
фоне нынешней литературы, а так это вещи средние, даже - строго говоря
слабые. Я ничего еще не сделал, и моя некоторая популярность среди читающей
публики основана только на том, что другие вещи - еще хуже. Необходимо это
понять твердо и искренне, иначе мне угрожает столь распространенный теперь в
литературе маразм. Во мне есть многое из того материала, который может
составить крупного писателя: любовь к людям, страстность, такт. Но еще
многого нет. Надо трудиться, трудиться без устали, самозабвенно, с энергией
Наполеона или Гракхов - на почве литературы. Тогда может что-нибудь выйти. И
надо жить с народом, среди народа. Не дай бог отяжелеть.

29.12.1948 г.
Кончается 1948 год, через два дня наступит новый. Мой годовой план
далеко недовыполнен: даже роман не закончен, а пьеса только начата, и две
маленьких повести существуют только в голове. Однако год был не малого для
меня значения. "Двое", вопреки надеждам, поставили меня в положение
неприятное - не для самолюбия, оно тешилось немало, - для материального
благополучия, которое нужно, чтобы завершить роман. И эта история научила
меня ожидать всего, а без этого нельзя писать. Она измотала нервы, но
укрепила характер. Роман я начал перерабатывать до критики "Двоих", и сделал
это не для того, чтобы приспособить Лубенцова к критике, а для того, чтобы
сделать его лучше. Он имел хороший, сильный, музыкальный ритм, но не имел
ритма жизни. Толстой чем силен? Кроме прочего, тем, что овладел в своих
писаниях ритмом жизни. В жизни есть более и менее важное: писатель,
описывающий только менее важное, - бульварный беллетрист. Писатель,
описывающий только более важное, - обманщик: он искажает жизнь. Он берет ее
в главных чертах, а жизнь нельзя брать только в главных чертах. Во-первых,
рискуешь ошибиться, приняв за главное не очень главное. Во-вторых -
авторский произвол в выборе главных черт, как и всякий произвол, не
соответствует течению жизни. Создает ритм, но это не жизненный ритм, а ритм
литературный, олитературенный, ритм Гюго, а не ритм Толстого. Первый тоже
законен или - вернее - узаконен в литературе. Но это - устарело, это не
завтра, а вчера. Опоэтизировать обыкновенное, а не выискивать среди
обыкновенного поэтичное - вот, кажется мне, верный путь, который я назову
путем Толстого (Стендаля и некоторых других).
В первом варианте я опускал второстепенное. Этого делать нельзя, это
нарушает ритм жизни, в которой нет второстепенного.
Моя работа над новым вариантом - поиски второстепенного, подробностей,
искание ритма жизни.