"Джакомо Джироламо Казанова. История моей жизни " - читать интересную книгу автора

следственно, мне было прекрасно известно, что она просила двести цехинов и
получила отказ; но мне ничего не сказала. Боже! Как я был рад! Я все понял.
Я догадался, что она боялась уронить себя в моих глазах, и преисполнился
обожания. Я убедился, что ей невозможно было любить г-на Д. Р., а он и
подавно ее не любил; сердце мое наслаждалось этим открытием. В тот день я
влюбился в нее без памяти и обрел надежду когда-нибудь завоевать ее сердце.
Едва оказавшись в своей комнате, я самыми черными чернилами замазал
все, что написала г-жа Ф. в расписке, оставив лишь имя; затем запечатал
письмо и отнес к нотариусу, с которого взял письменное обязательство хранить
его и не выдавать никому, кроме г-жи Ф., по ее просьбе и в собственные руки.
Вечером г-н Ф. явился в мой банк, заплатил долг, сыграл на наличные и
выиграл три-четыре дюжины цехинов. Более всего в прелестной этой истории
поразила меня неизменная любезность г-на Д. Р. в отношении г-жи Ф. и ее к
нему, а также то, что, когда мы снова повстречались с ним дома, он не
спросил, чего хотела от меня его дама; ее же отношение ко мне с той минуты
совершенно переменилось. За столом, сидя напротив меня, она не упускала
случая заговорить, и частенько вопросы ее понуждали меня с серьезным видом
произносить всяческие забавные колкости. В те времена у меня был большой дар
смешить, не смеясь самому, которому научился я у г-на Малипьеро, первого
моего наставника. "Если хочешь вызвать слезы, - говаривал он, - надобно
плакать самому, но, желая насмешить, самому смеяться нельзя". Все поступки
мои и слова в присутствии г-жи Ф. имели целью единственно ей понравиться; но
я ни разу не взглянул на нее без причины и не давал наверное понять, что
думаю лишь о том, как бы снискать ее расположение. Я хотел зародить в ней
любопытство, желание, заподозрив истину, самой угадать мою тайну. Мне
надобно было действовать неспешно, а времени было предостаточно. Пока же я,
к радости своей, наблюдал, как благодаря деньгам и примерному поведению
обретаю общее уважение, на которое, беря в расчет положение мое и возраст,
не мог и надеяться и которое не снискал бы никаким талантом, кроме
предпринятого мною ремесла.
Около середины ноября мой француз-солдат схватил воспаление легких. Я
известил о том капитана Кампорезе, и тот немедля отправил его в госпиталь.
На четвертый день капитан сказал, что ему оттуда не воротиться и его уже
причастили; под вечер, когда сидел я у него дома, явился священник,
поручавший французову душу Богу, и сказал, что тот умер. Капитану он вручил
небольшой пакет, завещанный ему покойным перед самою агонией с условием, что
передан он будет лишь после смерти. В нем лежала латунная печать с гербом в
герцогской мантии, метрическое свидетельство и листок бумаги, на котором я
(капитан не знал по-французски) прочел такие слова, написанные дрянным
почерком и с множеством ошибок:
"Разумею, что бумага сия, писанная мною и с собственноручной моей
подписью, должна быть вручена капитану моему лишь когда я умру окончательно
и надлежащим образом; без того исповедник мой не сумеет найти ей никакого
употребления, ибо доверена она ему лишь под священной тайной исповеди. Прошу
капитана моего захоронить мое тело в склепе, откуда можно было бы его
извлечь, буде пожелает того герцог, отец мой. А еще прошу отослать
французскому посланнику, что в Венеции, мое метрическое свидетельство,
печать с родовым гербом и выправленное по полной форме свидетельство о
смерти, для того чтобы он переслал его отцу моему, г-ну герцогу;
принадлежащее мне право первородства переходит к брату моему, принцу. В