"Джакомо Казанова. Мемуары " - читать интересную книгу автора

пальцев к губам. Он замечает это, узнает ее, улыбается и быстро соображает,
что она не испортит ему игры со знатными дураками, а предпочтет поспать с
ним сегодня ночью.


III

Последние дни старого авантюриста
Все изменилось теперь, увы! - и я не присутствую, сам я уже не тот и не
думаю, что еще существую: я - был.
(Латинская надпись на портрете Казаковы в старости).
1797-1798 год. Кровавая метла революции вымела вон галантный век,
головы христианнейшего короля и королевы лежат в корзине гильотины, и десять
дюжин принцев и князьков, совместно с венецианскими инквизиторами, прогнаны
к черту маленьким корсиканским генералом. Европа читает уже не
"Энциклопедию", Вольтера и Руссо, а отрывистые бюллетени с театра военных
действий, не слушает больше итальянских арий, а трепещет перед пушками.
Великий Пост навис над Европой, - карнавалам и рококо наступил конец, нет
больше кринолинов и пудреных париков, серебряных пряжек на туфлях и
брюссельских кружев; никто не носит больше бархатного платья - оно сменилось
мундиром и бюргерской одеждой. Но, странно, - кто-то забыл о времени. Это
какой-то престарелый человечек там, на севере, в самом темном закоулке
Богемии. Как рыцарь Глюк в легенде Гофмана, как какая-то цветистая птица,
старик в бархатном жилете с позолоченными пуговицами, в вылинявшем и
пожелтевшем кружевном воротнике, шелковых чулках с узорчатыми подвязками и в
парадной шляпе с белым пером, спускается тяжелой поступью среди белого дня
из замка Дукс по неровной булыжной мостовой в город. По старому обычаю
смешной старик еще носит косу, хотя она и напудрена плохо (нет больше
лакеев!), а дрожащая рука важно опирается на старомодную трость с золотым
набалдашником, какие носили при королевском дворе в лето
1730... Да, это Казанова или, вернее, его мумия, он все еще жив, этот
старый авантюрист, несмотря на нужду, заботы и сифилис. Кожа стала
пергаментной, крючковатый нос выступает, как птичий клюв, над дрожащим,
слюнявым ртом, густые брови поседели и стали щетинистыми; все это дышит уже
затхлым запахом старости и тления, высыханием в желчи и книжной пыли. В
одних только глазах, черных, как смола, еще живет былое беспокойство, остро
и зло выглядывают они из-под полузакрытых век. Но он недолго смотрит по
сторонам, он только сердито брюзжит и ворчит про себя, ибо находится в
дурном настроении. Да, Казанова никогда уже не бывает в духе с тех пор, как
судьба выбросила его на эту богемскую свалку. К чему поднимать глаза- каждый
взгляд был бы слишком большой честью для этих глупых ротозеев, этих
широконосых немецко-богемских картофельных рож, которые никогда не
высовывают носа дальше деревенской грязи и даже не выполняют своего долга
приветствовать его, шевалье де Сейнгаля, который в свое время всадил пулю в
живот польскому гофмаршалу и получил из собственных рук папы римского
Золотые Шпоры. Но еще досаднее то, что и женщины уже не уважают его больше,
а прикрывают руками рот, чтобы сдержать раскаты громкого деревенского
хохота. И им есть над чем посмеяться, ибо служанки рассказали попу, что
старый греховодник охотно залезает им рукой под юбки и на своем тарабарском
языке шепчет в уши всякие глупости. Но все же, эта чернь все-таки лучше, чем