"Сергей Казменко. Бремя избранных" - читать интересную книгу автора

их, бросая на пол один за другим. Не то, не то, все не то! Я видел перед
собой Дьявола, и он был совсем другим, он был гораздо живее, объемнее,
совершеннее всех этих рисунков, хотя тоже был создан на одном дыхании, без
особенной затраты жизненных и духовных сил. Откуда же тогда взялись в той
картине глубина и объемность? Откуда взялось его такое живое и пугающее
выражение лица, откуда это ощущение, что смотришь не на картину, что там,
за рамой, ее окружающей, стоит настоящий Дьявол, живой, коварный и злой,
который ждет лишь мгновения, когда ты отвернешься, чтобы выйти наружу и
пойти бродить по свету? Я не писал его таким. Я не придавал его глазам
этого зловещего блеска, этой силы и власти. Я не мог, просто не мог
сделать его таким живым! Я бездарь и недоучка в сравнении с тем, кто сумел
бы это сделать. Ни одна из моих картин даже отдаленно не приближается по
силе своего воздействия к этому уровню.
Так как же тогда, черт подери, смог я написать его?!
Это же черт знает что, думал я, глядя в пустоту перед собою
невидящими глазами, это же черт знает что. Меня была дрожь, я задыхался,
не знал, что я делаю, что я буду делать, а Дьявол, стоящий перед моим
мысленным взором, ждал лишь мгновения, когда я закрою глаза и отвернусь,
чтобы выйти из картины...
Я не помню, что я делал в ту ночь. Может быть, я уснул ненадолго,
сидя в кресле. Может быть, присел лишь на минуту, бесцельно пробродив по
квартире несколько часов подряд. Просто, очнувшись, я вдруг увидел, что
уже светает. Ночь прошла, близилось утро. Я взглянул на часы. Было около
пяти. Не имело смысла ложиться, все равно уже не уснуть. Я встал, не спеша
прошел в мастерскую. Там горел свет. Я подошел к подрамнику, взглянул на
незаконченную картину. Я вспомнил ее, Дьявол не стоял больше перед моим
мысленным взором и не заслонял всего остального. Я вспомнил, как пришла
мне в голову идея этой картины, как начинал я писать ее, какие надежды с
ней связывал, вспомнил, как думал завершать начатую работу. Мысли были
совершенно четкие и ясные, снова появилось желание работать, поскорее
взять в руки кисти и писать, писать... Я всматривался в картину,
продумывая, как буду выписывать детали, какие использую краски, какую
применю технику. Там, на картине, был мир, который я творил, который мне
еще предстояло сотворить до конца, мир, над которым я был полностью
властен, который я смогу сколько угодно изменять по своему желанию, законы
жизни и развития которого определяю я, только я один. Мы - те, кто
способен творить - боги. На листе бумаги, в глине, камне или на холсте мы
можем творить все, что нам угодно. Мы - всесильные боги, мы сами творим
миры, которые нам по вкусу, сами определяем законы их развития, сами
населяем их героями или злодеями, наделяем счастьем или несчастьями и
всеми другими угодными нам чертами. И они, эти миры, совершенно подвластны
нам. Если только мы не убьем их в процессе творения - а именно так
поступают бездарности - то они выходят в наш общий человеческий мир
такими, какими мы их создавали. Но там, в этом внешнем мире - что
происходит с ними там? Что происходит с ними после того, как мы лишаемся
своей власти над сотворенными мирами? По каким законам живут они дальше?
Они выходят в этот мир, и люди смотрят на них, на наши творения, и
наделяют их чертами, которых не было в создававшихся нами образах, и
преобразуют их на свой собственный лад. И, оставаясь внешне неизменными,
наши творения преобразуются в мыслях людей по законам, нам неподвластным.