"Оэ Кэндзабуро. Объяли меня воды до души моей... " - читать интересную книгу автора

или на полу на подушке. Потом включил магнитофон. Голоса птиц постепенно
замкнули сознание ребенка. Дзин стал похож на зверька, погрузившегося в
зимнюю спячку. Исана, пятясь, вышел из комнаты, спустился, крадучись, по
винтовой лестнице и покинул убежище...
...Пока он находился вне дома, им все настойчивей овладевало
предчувствие, будто случилась беда и в запертом бетонном ящике, несомненно,
произошла катастрофа. Он долго не мог решиться вставить ключ в замочную
скважину входной двери. Опустившись на колени на полузасохшие лепестки
вишни, он приложил ухо к замочной скважине. Изнутри послышались, правда
совсем тихие, голоса птиц, записанные на кольцо пленки. Это его сразу же
успокоило. Словно, если магнитофон по-прежнему воспроизводит голоса птиц,
значит, и Дзин сидит смирно, не свернул себе шею, сорвавшись с винтовой
лестницы, не задохнулся, сунув голову в полиэтиленовый пакет, не сжег горло,
выпив моющее средство, и не захлебнулся в унитазе. Успокоившись, он вошел в
убежище. На магнитной ленте заливался козодой. В темной прихожей голос его
словно легонько поглаживал виски и переливался, удаляясь все дальше и
дальше. Умиротворенный жизнерадостным пением птицы, Дзин растерянно улыбался
и говорил обычно:
- Это козодой. И это тоже козодой.
Но сейчас голоса Дзина не было слышно, и, только поднявшись по винтовой
лестнице наверх, Исана увидел сына, который спал под кроватью, устроившись
между двумя желтыми пластмассовыми ведрами. Исана довольно долго, словно
некую диковину, разглядывал подошвы ног ребенка, синие от засохшего и
окислившегося на них крахмала. Потом, не снимая пальто, в изнеможении
улегся, поджав ноги, прямо на кровать Дзина и стал слушать птичий хор, в
котором солировал дрозд. Забывшись коротким, как эта кровать, сном, Исана
увидел в неведомом мерцающем свете Дзина, которому было уже тридцать пять
лет. Мерцание это, сопровождавшееся записью птичьих голосов, озаряло его
сына и едва ощутимо согревало лицо Исана. В этом сне творилось нечто
ужасное: избивали Дзина. У сына, хоть он и вырос, остались по-детски покатые
плечи. Огромная голова, составлявшая чуть ли не треть его роста, и рыхлая
полнота тоже остались детскими, щеки расширялись книзу и, закрывая ворот
свитера, свисали на грудь. Этого тихого и безобидного повзрослевшего Дзина
избивал жилистый полицейский, и тот, безуспешно пытаясь вырваться из его
рук, издавал записанные с помощью гидромикрофона крики кита: йе, йе, йей,
йей.
Сын не понимал, за что его избивают, не знал, как избавиться от
полицейского, и, испытывая невероятные страдания, отвечал на сотрясавшие его
склоненную голову удары лишь жалобными криками: йе, йе, йей, йей. Исана
проснулся от криков кита, которые издавал он сам, с таким горьким чувством
одиночества и беспомощности, что не смог удержать слез. Он лежал, поджав
ноги, то и дело ворочаясь с боку на бок. Приподнявшись на постели и опустив
ноги на холодный пол, он думал: нужно бы научить Дзина, чтобы он, если его
будут бить, не страдал безропотно, а, зарядившись гневом, бросался в
ответную атаку или хотя бы уклонялся от ударов. Времени мало, смеркается, а
путь далек. Да и когда произошло все увиденное во сне, отец
тридцатипятилетнего Дзина, то есть сам Исана, уже умер. Вот почему он, уже
мертвый, сознавая полное свое бессилие, поджав ноги, ворочался с боку на бок
и плакал, издавая крики: йе, йе, йей, йей.
Но успеет ли Исана при жизни научить сына, как вести себя в случае