"Серен Кьеркегор. Страх и трепет" - читать интересную книгу автора

самому. По моему убеждению, подобный человек не гибнет, он может получить
благословение наряду со всеми остальными, только не в то же самое время. И
разве даже в самые времена веры о таком человеке не судили бы точно так же?
Я знавал одного человека, который однажды мог бы спасти мою жизнь, окажись
он только великодушен. Он сказал просто: "Я прекрасно вижу, что я мог бы
сделать, но я не смею, я боюсь, что позднее мне недостанет сил, и я обо всем
этом пожалею". Он не оказался широк душою, но кто из-за этого перестал бы
его любить?
Произнеся все это и тронув своих слушателей так, что они смогли узнать
хоть что-то о диалектической борьбе веры и ее огромной страсти, я все же не
хотел бы оказаться повинен в ошибке с их стороны, когда они могли бы
подумать: "Ну, он обладает верой в такой высокой степени, что для нас
довольно, если мы сумеем ухватиться за полы его пиджака". Я добавил бы тут:
"У меня вообще нет веры. Я просто по природе своей из числа умников, а такие
всегда испытывают большие трудности с осуществлением этого движения веры,
хотя я не приписал бы никакой ценности - ни самой по себе, ни для себя - той
трудности, которая, даже после ее преодоления, не уводит умника дальше
точки, куда с легкостью добирается самый простой и заурядный человек".
Любовь, однако же, находит своих священников в поэтах, и порой можно
слышать голос, который умеет поддержать честь любви; но о вере не слышно ни
единого слова; кто же будет обращаться к чести этой страсти? Философия идет
дальше. Теология же сидит у окна накрашенная, стараясь привлечь
благосклонный взгляд философии, предлагая ей наслаждения. Говорят, что
Гегеля понять трудно, а понять Авраама - просто пустяк. Пойти дальше
Гегеля - это чудо, но пойти дальше Авраама - ничего не стоит. Со своей
стороны я посвятил значительное время тому, чтобы понять философию Гегеля, и
полагаю, что в значительной степени мне удалось ее понять, я даже имею
дерзость предположить, что, если, несмотря на затраченные усилия, я все же
не могу понять в ней отдельных мест, это происходит потому, что у него
самого не было полной ясности относительно них. Все это, естественно, я
делаю с легкостью, так что голова моя от этого не страдает. И напротив,
когда мне приходится думать об Аврааме, я чувствую себя как бы уничтоженным.
Каждое мгновение у меня перед глазами стоит этот ужасный парадокс, который и
составляет содержание Авраамовой жизни; каждое мгновение я оказываюсь вновь
отброшенным назад, и моя мысль, несмотря на всю содержащуюся в ней страсть,
не может проникнуть в этот парадокс, не может продвинуться и на волосок. Я
напрягаю каждый мускул, чтобы увидеть его, но в то же самое мгновение
оказываюсь парализованным.
Мне небезызвестно, чем восхищаются в этом мире в качестве великого и
благородного, душа моя ощущает родство с этим, и во всей своей скромности
она убеждена в том, что, когда герой боролся, речь шла и обо мне; в
мгновение созерцания я восклицаю сам для себя: jam tua res agitur.[42] Я
могу мысленно войти в героя, но только не в Авраама; стоит мне достигнуть
этой высоты, как я падаю вниз, поскольку то, что мне здесь предлагается, -
это парадокс. Но я никоим образом не думаю поэтому, что вера - это нечто
незначительное; напротив, она есть самое высокое; наконец, со стороны
философии нечестно предлагать нечто иное, что способно было бы занять ее
место и унижать веру. Философия не может и не должна давать нам веру, однако
она должна понимать самое себя и знать, что именно она предлагает, и она не
должна ничего отнимать, и уж во всяком случае не должна обманывать людей,