"Имре Кертес. Кадиш по нерожденному ребенку" - читать интересную книгу автора

никак иначе: то есть как неприятный и, главное, не очень понятный, к тому же
иногда опасный для жизни факт, который, пожалуй, исключительно из-за его
опасности для жизни мы, как мы знаем, должны попробовать полюбить; хотя, что
касается лично меня, я не вижу для этого никаких причин: может быть, потому,
что давно уже не стремлюсь к тому, чтобы, как говорится, жить в гармонии с
людьми, с природой, да пускай хоть и с самим собой, более того, в подобном
стремлении я вижу прямо-таки некое проявление нравственного уродства, некое
отвратительное извращение, вроде женитьбы Эдипа на собственной матери или
кровосмесительной любви безобразных брата и сестры. Да, вот так я сидел и
ждал свою - бывшую - жену в кафе, где свет был зыбким и водянистым, как в
аквариуме, ждал, надеясь получить кучу новых рецептов и даже не думая о
своем неприятном и, главное, не очень понятном, к тому же временами
смертельно опасном статусе, а за соседним столиком болтали две женщины, и я,
почти автоматически, стал подслушивать, что они говорят, поскольку это были
красивые женщины, одна скорее блондинка, другая скорее брюнетка, я же, хотя
часто и сильно на этом обжигался (не буду останавливаться на этой теме
подробнее) и хотя, молча и внимательно, все время слежу за своим
кровообращением и своими ночными кошмарами, втайне все еще, собственно,
люблю красивых женщин, испытывая к ним некое упорное, непоколебимое, я бы
сказал, естественное влечение, которое при всем том, пускай хочет казаться
до банальности понятным, в сущности, все же загадочно, ибо почти независимо
от меня, а в этом смысле даже вызывает возмущение, - во всяком случае, его,
это влечение, нельзя просто принять к сведению, как, скажем, можно принять к
сведению мою любовь к платанам, которые я обожаю за их мощные пятнистые
стволы, за фантастически красивые, причудливо раскинутые ветви и за большие,
в прожилках, листья, в конце сезона висящие, словно безнадежно упавшие руки.
И едва я включаюсь, пускай как пассивный участник, в их разговор, ведущийся
доверительным тихим тоном, почти шепотом, что выдает важность обсуждаемой
темы, как до меня долетают следующие слова: "...Не знаю даже, я, пожалуй, не
смогла бы с кем-нибудь чужим... С негром, цыганом, арабом..." Тут шепот
прервался, но я чувствовал, она еще колеблется, об этом говорило мое
ощущение ритма, фраза еще не была закончена, что-то еще должно было
последовать, и я уже начал было ерзать на стуле, потому что, думал я, я-то
хорошо знаю, что именно должно последовать, если ей приходится так долго
ломать над этим голову, и чувствовал готовность подсказать ей нужное слово,
когда она наконец, как бы через силу, выдавила: "...с евреем"; и тут вдруг,
совершенно неожиданно - ведь я ждал этого слова, я его вычислил, чуть ли не
вырвал у нее изо рта, - мир все же вдруг опрокинулся вместе со мной, и мне
свело желудок, как при стремительном падении, и я подумал, что, если сейчас
эта женщина глянет на меня, я превращусь в лысую женщину в красном халате,
сидящую перед зеркалом, от этого проклятия, думал я, нет спасения, нет,
думал я, и, думал я, есть один-единственный выход: вскочить из-за столика и
эту женщину, думал я, или отхлестать по щекам, или выебать. Надо ли
говорить, что я ни того, ни другого не сделал, как не сделал столько всего,
о чем полагал, и часто не без оснований, что должен сделать, и это даже не
относилось к тем категорическим императивам, из-за невыполнения которых я с
еще большими основаниями мог бы укоризненно качать головой; ярость моя, не
успев разгореться, уже угасла, уступив место нескольким пошлым, но
привычным, домашним мыслям, что приближались ко мне, словно заблудившиеся
тени: зачем мне убеждать в чем-либо эту ли женщину, самого ли себя, ведь я