"Имре Кертес. Кадиш по нерожденному ребенку" - читать интересную книгу автора

мысли, и что бы я ни делал, все становилось во мне догадкой или прозрением,
которые вели все туда же, и брак мой - точно так же, как... "Нет!" - сказал
я сразу, без колебаний и почти инстинктивно, да, пока еще инстинктивно, пока
еще всего лишь инстинктивно, пускай инстинкты эти и действовали против
естественных моих инстинктов; эти действующие инстинкты, однако, мало-помалу
становятся - стали - моими естественными инстинктами, а то и самим моим
естеством; следовательно, это мое "нет" не являлось решением, которое я бы
принял, если бы, скажем, мог свободно выбирать между "да" и "нет"; нет, это
"нет" было догадкой, прозрением, или даже пускай решением, но не решением,
принятым или могущим быть принятым мной, а решением обо мне, то есть не
решением, а догадкой о вынесенном мне приговоре; как решение его можно
рассматривать лишь в той мере, что я не принимал решения против этого
решения, а если бы принял, то это, вне всяких сомнений, было бы ошибочное
решение: как можешь ты принимать решение, противоречащее твоей судьбе, да
позволено мне будет воспользоваться этим высокопарным словом, под которым -
то есть под судьбой - мы чаще всего подразумеваем то, что меньше всего
понимаем, - самих себя, то есть тот коварный, тот неведомый, тот непрестанно
работающий против нас фактор, который мы, видя всю его чуждость и
отчужденность, с омерзением склоняя голову перед его властью, все-таки
вынуждены - ибо так проще всего - называть судьбой. И если свою жизнь я
желаю видеть не просто как череду произвольных случайностей, последовавших
за произвольной случайностью моего рождения - такое представление о жизни
было бы все же, как бы это сказать, довольно недостойным ее ранга, а скорее
как череду догадок и прозрений (подобное представление хотя бы гордость мою
удовлетворит), то - в присутствии доктора Облата, я бы сказал, с доктором
Облатом в качестве ассистента - обрел четкие контуры следующий вывод:
представление о моей жизни, рассматриваемой как возможность твоего бытия, в
свете череды следовавших друг за другом догадок и прозрений и с точки зрения
уходящего времени, теперь, раз и навсегда, преобразовалось в представление о
твоем небытии, рассматриваемом как закономерное и радикальное перечеркивание
моей жизни. Ибо лишь в свете этого обретает смысл все то, что произошло, что
делал я и что делали со мной, только в свете этого обретает смысл моя
бессмысленная жизнь, обретает смысл мое стремление продолжать то, что я
начал, то есть жить и писать, не важно, что во-первых и что во-вторых, то и
другое вместе, ведь мой заступ - это мое перо, и если я поднимаю взгляд, то
смотрю исключительно в прошлое, если опускаю взгляд на бумагу, вижу
исключительно прошлое: она прошла по голубовато-зеленому ковру, словно по
морю, собираясь поговорить со мной, потому что узнала, что я - это я, Б.,
писатель и переводчик, а она читала "одну вещь", которую я недавно
опубликовал, и должна была обязательно поговорить со мной о ней, сказала
она, и мы говорили и говорили, пока не договорились до постели - Господи
Боже! - говорили и после, и во время, говорили и никак не могли
наговориться. Да, так вот, я помню, начала она с того, что спросила: всерьез
ли я думаю то, что сказал в пылу только что закончившегося спора; не знаю,
что я такое сказал, ответил я, потому что в самом деле не знал: я там
столько всего говорил и как раз собирался незаметно ("по-английски", так
ведь это называется) удалиться, потому что спор, закончившийся только что,
раздражал меня и вызывал скуку; в ходе этого спора я, видимо, и сказал то,
что сказал, подстегиваемый своим обычным и ненавидимым мною навязчивым
многословием, которое овладевает мною главным образом в тех случаях, когда