"Имре Кертес. Кадиш по нерожденному ребенку" - читать интересную книгу автора

мне хочется помолчать, и которое в такие моменты есть не что иное, как
молчание вслух, артикулированное молчание, если мне будет дозволено еще
более заострить этот нехитрый парадокс; напомните мне, пожалуйста, что я
такое сказал, попросил я, и она приглушенным, чуть хрипловатым голосом,
почти строго, чуть агрессивно, с каким-то мрачноватым, боязливым волнением
обозначила несколько опорных моментов; все это - не иначе как
транспонированный в рациональную сферу, или сублимированный, или
просто-напросто замаскированный рациональной сферой сексуальный заряд,
подумал я пренебрежительно, с тем ощущением безошибочности, с каким мы
обычно и допускаем самые большие ошибки, и с той самоуверенной слепотой,
которая не позволяет нам распознать в мгновении - продолжение, в
случайности - неизбежность, во встрече - столкновение, после которого по
крайней мере один из участников должен будет тащиться далее искалеченным;
сексуальный заряд, думал я естественно и постыдно, так, как мы обычно
транспонируем, или сублимируем, или просто-напросто маскируем собственный
сексуальный заряд. Да, и сейчас, особенно сейчас, в этой моей глубокой,
непроглядной ночи, я скорее вижу, чем слышу, ту компанию и тот спор, вижу
вокруг себя меланхолические лица, но вижу их лишь как театральные маски:
маски трагические и маски смеющиеся, маски волков и маски ягнят, маски
обезьян, медведей и крокодилов, и весь этот зоопарк негромко клокочет, будто
огромное доисторическое болото, обитатели которого, словно в Эзоповой басне
или, скорее, страшной сказке наперебой норовят сформулировать
нравоучительную мораль; кому-то пришла в голову довольно меланхолическая
идея, чтобы каждый сказал, где ему пришлось побывать, и тут, усталыми
каплями, будто из уходящей тучи, которая давно уже истощила свою силу, стали
падать названия: Маутхаузен, излучина Дона, Речк, Сибирь, Центральная
тюрьма, Равенсбрюк, улица Фе, проспект Андрашши, 60, деревни, куда ссылали
на перевоспитание классово чуждые элементы, тюрьмы для повстанцев 56-го
года, Бухенвальд, Киштарча[8], и я уже опасался, что очередь вот-вот дойдет
до меня, но, к счастью, меня опередили: "Освенцим", произнес кто-то
скромным, но самоуверенным тоном победителя, и компания дружно закивала;
"Нечем крыть", - подвел итог, с немного завистливой, чуть-чуть обиженной, но
в конечном счете все-таки уважительной улыбкой хозяин дома. Потом всплыло
название одной модной тогда книги, и прозвучала фраза из нее, которая была
модной в те времена, да и сегодня остается модной, и наверняка всегда будет
модной, фраза, которую автор как бы предваряет продолжительным
многозначительным покашливанием, оказавшимся тем не менее бесполезным, ибо
голос его все равно как бы слегка хрипит и прерывается от волнения:
"Освенциму нет объяснения" - вот так, лаконично и взволнованно, звучит эта
фраза в той книге; хорошо помню свое удивление, когда я увидел, как компания
эта, в массе своей все же повидавшая жизнь и побитая ею, восприняла эту
дурацкую фразу, как обсасывала ее, обсуждала, как щурились из-под масок,
хитровато, или растерянно, или непонимающе, глаза; можно было подумать, что
высказывание это, в зародыше исключающее возможность всяких дальнейших
высказываний, обладает каким-то содержанием, тогда как вовсе не надо быть
Витгенштейном, чтобы заметить: даже если исходить из одной только языковой
логики, фраза эта ошибочна, в ней отражаются разве что некие тайные помыслы,
ложное или искренне инфантильное морализирование и разного рода подавленные
комплексы, если же отвлечься от этого, то никакой информационной ценности в
ней нет. Кажется, я это высказал вслух, а потом так и не смог остановиться,