"Имре Кертес. Кадиш по нерожденному ребенку" - читать интересную книгу автора

сидящие здесь, да, да, все вы норовите из грандиозного кораблекрушения,
когда все в кусках, что было целымединственный шанс, который еще давал ему
возможность жить, остаться живым; а если это так, выходит: есть нечто - и
опять-таки, прошу вас, не пытайтесь найти этому название, - существует некое
кристально-чистое, не загрязненное никакой инородной субстанцией: нашей
плотью, нашей душой, живущими в нас дикими зверями - понятие, некая идея,
которая в сознании у всех нас живет как некое одинаковое представление, да,
некая идея, чья, как бы это сказать, девственная цельность, сохранность, или
как вам будет угодно, для него, для Господина Учителя, и была единственным
подлинным шансом выжить, без этого шанс выжить для него вообще не был бы
шансом, просто потому, что без сохранения этого представления в целостности,
без возможности созерцать его в кристально-чистом, незамутненном виде он не
хотел и, более того, не мог бы, по всей вероятности, жить. Да, и, по-моему,
для этого объяснения нет, поскольку факт этот не рационален, особенно если
сопоставить его с очевидной, невооруженным глазом видимой рациональностью
пайки, которая в упомянутых выше экстремальных условиях концлагеря служила
бы способом избежать почти неминуемого финала - если бы служила, если бы
способ этот не натолкнулся на сопротивление некоего нематериального понятия,
перевешивающего даже жизненный инстинкт, и это, по-моему, очень важное
свидетельство, это, можно сказать, момент истины в том великом круговороте
судеб, который, собственно, и есть жизнь, - свидетельство куда более важное,
чем все те тривиальные высказывания и рациональные злодейства, которые
предоставляли и еще будут предоставлять нам любые вожди, канцлеры и прочие
сановные узурпаторы, сказал, должно быть, я... Но мне надоели уже мои
истории, хотя и отречься от них, молчать о них я тоже не могу, потому что
рассказывать их - мое дело, хотя я понятия не имею, почему это - мое дело,
вернее, почему я чувствую, будто именно это - мое дело: ведь дел у меня
никаких нет, с тех пор как все мои дела в этом мире закончились и осталось
лишь одно-единственное дело, все мы знаем, какое именно, и тут уж за мной не
заржавеет, можете быть спокойны; вот и сейчас, когда я как бы гляжу в спину
своим канувшим в прошлое историям, гляжу издали, меланхолично, словно
созерцая струйку дыма от моей сигареты, я вижу устремленный на меня женский
взгляд, который словно бы воду собирается из меня высечь, как Моисей из
скалы, и в безжалостном свете этого взгляда я вдруг понимаю, понимаю и почти
вижу, как сплетаются мои истории в извилистую нить, образуя мягкие
разноцветные петли, которыми я опутываю талию, грудь, шею моей (тогда еще
будущей, сейчас уже бывшей) жены, но сначала любовницы, лежащей в моей
постели и положившей шелковистую головку на плечо мне; я опутываю ее,
оплетаю, привязывая к себе, мы кружимся, совершаем сложные согласованные
движения, словно два пестро одетых, гибких цирковых акробата, которые затем,
смертельно бледные, с пустыми руками раскланиваются перед злорадно
ухмыляющимися зрителями, перед фиаско. Но - да - надо по крайней мере
стремиться к фиаско, как говорит ученый у Бернхарда, потому что фиаско,
только фиаско осталось единственным переживанием, которое нам еще доступно,
это говорю уже я, так что, коли уж надо к чему-то стремиться, я тоже к нему
стремлюсь, а стремиться, увы, приходится, ибо я живу и пишу, а то и другое -
стремление, жить - стремление скорее слепое, писать - стремление скорее
зрячее и потому, конечно, иное, чем стремление жить: писать - это, пожалуй,
стремление видеть, к чему стремится жизнь, и потому тот, кто пишет - ведь он
просто не может делать иного, - пересказывает для жизни жизнь, повторяет