"Имре Кертес. Кадиш по нерожденному ребенку" - читать интересную книгу автора

жизнь, словно письмо, писание тоже есть жизнь, тогда как это не так,
совершенно не так, одно с другим и сравнивать нельзя, нельзя даже рядом
ставить, так что фиаско, если мы начинаем писать, и писать о жизни, нам
заведомо обеспечено. И сейчас, когда в ночи своей, глубокой, черной, но
пронизанной светом, голосами и болью ночи я ищу ответ на конечные, великие
вопросы, прекрасно зная, что на все конечные, великие вопросы существует
один-единственный конечный, великий ответ: тот, который все разрешает, ибо
пресекает любые вопросы и заставляет умолкнуть любого вопрошающего, и для
нас существует в конечном счете именно это, одно-единственное решение, оно
есть конечная цель наших стремлений, даже если мы вообще не имеем его в
виду, вообще к нему не стремимся, иначе мы перестали бы стремиться к чему бы
то ни было, хотя, что касается, скажем, меня, то я что-то не вижу, какова
еще может быть цель у наших ухищрений, у наших, вокруг да около,
разговоров, - и все же, пока я тут повторяю, перепеваю свою жизнь, эту -
Господи Боже! - жизнь, и спрашиваю себя, зачем я делаю это, если, конечно,
не считать того, что я должен работать, маниакально, не покладая рук и с
безумным старанием, ибо между наличным бытием моим и моей работой
наличествуют самые серьезные взаимосвязи, - в общем, пока я повторяю и
перепеваю свою жизнь, мною, по всей вероятности, движет тайная надежда
тайного стремления, смысл которого в том, что эту надежду я узнаю
когда-нибудь; и, по всей вероятности, я буду писать и писать, маниакально,
не покладая рук, с безумным старанием, до тех пор, пока не узнаю ее; ибо
после того, как я ее узнаю, - зачем писать? И когда жена моя (будущая и
бывшая) позже, когда мы шли с ней вдвоем по темным или не очень темным
улицам, спросила, какое название я дал бы все-таки тому кристально-чистому,
никакими чуждыми примесями не загрязненному понятию, о котором я говорил
перед этим в гостях, рассказывая про Господина Учителя, о котором она,
кстати, отозвалась как об "очень трогательной фигуре" и сказала, что
надеется еще встретить его в какой-нибудь моей вещи - это ее замечание,
словно какой-нибудь прыщик на подбородке, который не должен разрушить
волшебство, по крайней мере пока волшебство еще остается волшебством, я
предпочел не заметить, пропустить мимо ушей, - я без раздумий ответил, что
понятие это, по-моему, есть свобода, и свобода прежде всего потому, что
Господин Учитель поступил не так, как должен был бы поступить, то есть не
так, как диктовали голод, инстинкт самосохранения и безумие, сделал не то,
что ему следовало бы сделать в соответствии с рациональным расчетом власти,
заключившей и скрепившей кровью договор с голодом, инстинктом самосохранения
и безумием, - он, наперекор всему этому, сделал то, чего ему не следовало бы
делать и чего от человека - если смотреть на него с позиций рациональных -
никто не ждет. Жена моя (тогда еще мне не жена), выслушав это, помолчала
немного, потом вдруг - я помню ее поднятое ко мне в пролетающих отсветах
ночи лицо, которое мягко и вместе с тем как-то стеклянно туманилось и
поблескивало, словно первый план в фильмах тридцатых годов, и помню ее
голос, который дрожал от решимости и волнения, по крайней мере, мне тогда
так казалось, да так оно, пожалуй, и было, хотя с чего мне так считать, ведь
ничто не бывает таким, каким мы считаем или хотим считать, ведь мир - это не
представление, а фантасмагория, полная непредставимых сюрпризов, - словом,
вдруг сказала, что я, должно быть, человек очень одинокий и грустный и,
несмотря на то что столько всего испытал, очень неопытный и что я настолько
не верю в людей, что мне приходится целые теории выдумывать, когда я хочу