"Имре Кертес. Кадиш по нерожденному ребенку" - читать интересную книгу автора

это я обдумал так основательно и, позволю себе сказать, пластично, как это и
приличествует человеку, чья профессия - писатель и переводчик, после того,
как завершился один мой долгий, мучительно долгий, почти бесконечный роман,
который в те времена основательно потрепал мои нервы - по крайней мере, так
я считал, - а поскольку под угрозой оказалась было моя свобода, нужная, да
что нужная: жизненно необходимая мне для работы, то случай этот заставил
меня вести себя в подобных делах с осторожностью, вместе с тем побудив к
дальнейшим размышлениям. Главным образом потому, что я не мог не заметить:
обретение долгожданной свободы отнюдь не принесло мне того подъема
работоспособности, которого я ждал от этого поворота; более того, я с
изумлением и растерянностью вынужден был признать, что, пока я лишь боролся
за эту свободу, то почти доводя дело до разрыва, то возвращаясь, не в силах
принять окончательное решение, - я работал целеустремленнее, я бы сказал:
яростнее, а следовательно, результативнее, чем потом, когда, правда, был
снова свободен, но свобода эта наполняла меня лишь пустотой и скукой;
подобно тому как, гораздо позже, иное состояние, а именно счастье, которое я
пережил в период сближения, потом в начале супружеской жизни с моей женой,
научило меня, что состояние это, то есть счастье, тоже влияет на мою работу
неблагоприятно. Вот почему, когда до этого дошла очередь, я прежде всего
пристально рассмотрел свою работу: что, собственно, это такое и почему она
ставит передо мной такие удручающе тяжелые, во всяком случае, весьма
утомительные, часто прямо-таки невыполнимые требования; и если тогда я еще
был далек - Господи Боже, как далек! - от подлинно ясного видения, от
понимания истинной природы моей работы, которая, в сущности, есть не что
иное, как рытье, углубление и расширение той могилы, которую другие начали
рыть для меня в воздухе, - то, по крайней мере, я все же понял тогда: пока я
работаю, я существую, а перестань я работать, кто знает, буду ли я, смогу ли
существовать; здесь-то и выходят на первый план самые серьезные взаимосвязи
между моей жизнью и моей работой, работой, для которой одна из предпосылок,
кажется - полагал я, ибо, как это ни печально, по-другому я полагать не
мог, - словом, одна из важнейших предпосылок - отсутствие счастья, но,
конечно, не то отсутствие счастья, не какое-нибудь несчастье, которое лишит
меня и самой возможности работать: например, болезнь, утрата крыши над
головой, нищета, не говоря уж о тюрьме и прочих подобных вещах, а скорее
отсутствие того вида счастья, который могут дать только и исключительно
женщины. Так что позже, и особенно когда я прочел работу Шопенгауэра
"Объективация воли в судьбе" в одном из томов "Парерга и паралипомена" (на
тома эти я набрел во времена библиотечных чисток, последовавших за великим
национальным смятением и волной эмиграции; причем стоили эти четыре толстых
черных тома, уцелевших после всех цензурных кампаний, книжных костров,
переработки книг на сырье, после всякого рода книжных Освенцимов так дешево,
что даже я смог их купить), - в общем, признаюсь, я не мог полностью
исключить возможность того, что, если воспользоваться самым устаревшим
выражением полностью устаревшего психоанализа, у меня, возможно, есть
некоторый эдипов комплекс, что в конце концов, если учесть не слишком
гармоничные условия, в которых прошла моя юность, не такое уж и большое
чудо, рассуждал я. А коли так, то вопрос лишь в том, спросил я себя, что на
меня влияет сильнее: взаимоотношения отца-сына или матери-сына (пускай, во
всяком случае, не как исключительный фактор, но уже сама по себе возможность
такого самоанализа более чем обнадеживает, рассуждал я), - и сам себе