"Имре Кертес. Кадиш по нерожденному ребенку" - читать интересную книгу автора

ответил, что в поведении моем временами просвечивает, пожалуй, комплекс
матери-сына или, точнее, отвергнутого матерью сына. Я дошел до того, что
разработал в связи с этим целую теорию; об этом свидетельствуют и мои
записи, относящиеся к тому времени. В согласии с этой теорией, сын,
отвергнутый отцом, ударяется скорее в трансцендентальную проблематику, в то
время как сын, отвергнутый матерью, а таким сыном я должен был постулировать
себя, восприимчив скорее к чувственному материалу, поддающемуся лепке,
формированию, к пластичности; пример первого типа я тут же нашел, как мне
казалось, в Кафке, второго - в Прусте или в Йозефе Роте. Даже если эта
теория, по всей вероятности, крайне слабо выдерживает критику и сегодня я
поостерегся бы не только излагать ее, но и даже поднимать как тему вялой
общей беседы, совсем угасающей где-нибудь к полуночи, тем более что сегодня
она вообще меня больше не интересует - о, где я нынче от всего этого! - и
если я вообще помню еще о ней, то лишь как о коротеньком, нерешительном и
лишенном определенности шаге к настоящему ясному видению, то есть как о не
очень заметном шаге на долгом-долгом и еще, кто знает, сколько
долженствующем продолжаться пути сознательной самоликвидации; во всяком
случае, факт тот, что, как бы это сказать, польза этого комплекса перетекала
из меня в работу, а вред - обратно, из работы в меня, так что если исходить
из воли, просвечивающей пускай и не в моей судьбе, но, во всяком случае, в
тогдашнем моем поведении, можно было сделать вывод, что я потихоньку
вылепливал, прямо-таки создавал ситуацию и роль сына, отвергнутого матерью,
и делал это, как могу сейчас предположить, ради неотъемлемой от этого
комплекса, я бы сказал (если бы мне не было немного стыдно это говорить),
сладостной боли, которая позарез необходима мне (естественно, наряду со
свободой, которая необходима мне в первую очередь) с точки зрения
результативности моей работы. Да, да, потому что, как представляется, именно
в боли я обретаю в конце концов творческие силы, и совершенно все равно,
какой ценой я их обретаю, и совершенно все равно, что здесь, в творческих
силах, возможно, обретает форму самая что ни на есть заурядная компенсация:
суть ведь в том, что она таки обретает форму и что посредством боли я
приобщаюсь к определенного рода истине, а если бы я не приобщался к ней, то
истина эта - кто знает! - возможно, оставила бы меня равнодушным; однако,
слава Богу, это не так, и образ боли, пульсируя в моей душе, постоянно
сплетается во мне с обликом жизни, с самым что ни на есть доподлинным - в
этом я совершенно уверен - обликом жизни. Двигаясь этим путем, я нашел со
временем объяснение и тому явлению, о котором говорил раньше: почему в
обстановке полной свободы трудоспособность моя падает, а в условиях
тягостной борьбы за свободу, в разного рода душевных мучениях, наоборот,
возрастает: дело в том, что невроз, порожденный моим комплексом (или
порождающий этот комплекс), по всей очевидности, действует на меня таким
образом, что, когда он слабеет, слабеет и мой трудовой энтузиазм, а когда
меня постигает новая травма, раздувающая тлеющий во мне невроз, вновь
разгорается и моя работоспособность. Это совершенно ясно и просто, а раз
так, мог бы подумать читатель, то надо лишь позаботиться о причинах,
постоянно вызывающих этот невроз, и причины будут беспрерывно питать высокий
накал моей работы - я формулирую это так заостренно именно для того, чтобы
абсурдность этого утверждения сразу бросалась в глаза. Ибо, как только я
завершаю этот самоанализ, тут же и избавляюсь от этого комплекса; более
того, тут же, естественным образом, начинаю испытывать к нему отвращение;