"Имре Кертес. Кадиш по нерожденному ребенку" - читать интересную книгу автора

что, выходит, я ради своей свободы запираю себя в тюремной камере. Да, в
этом была, несомненно, доля истины. Вернее, как раз это и была истина. То,
что между тюрьмой, которой стало бы для меня добывание в Венгрии квартиры, и
тюрьмой, которой была жизнь в Венгрии без квартиры, мне больше подходила
тюрьма вторая, поскольку в ней - то есть в тюрьме без квартиры - я находил
больше приемлемого для себя, в большей степени мог жить для себя, чувствуя
себя защищенным, укрытым от чужих глаз и от дурного влияния, пока не
случилось так, что эта тюрьма, или, если уж и далее пользоваться
сравнениями, скорее даже консервная банка, внезапно - и, вне всяких
сомнений, по магическому прикосновению моей жены - раскрылась, и тогдашняя
моя жизнь, жизнь квартиранта, сразу представилась мне беззащитной, открытой
для всеобщего обозрения, лишенной иммунитета, а следовательно,
несостоятельной, как, впрочем, несостоятельной представлялась мне и
последующая, а затем и нынешняя жизнь и как, думаю, несостоятельной выглядит
всякая жизнь, если смотреть на нее в свете догадок и прозрений: ведь именно
несостоятельность нашей жизни и заставляет нас приходить к тем или иным
догадкам и прозрениям, в свете которых мы делаем вывод, что жизнь наша
несостоятельна, - и она ведь в самом деле несостоятельна, раз уж ее у нас в
конце концов забирают. Да, так я жил своей жизнью квартиранта, жил, словно
бы живя не вполне, редуцированно, временно, вполнакала (серьезно относясь
только к своей работе), с тем не совсем проясненным, но твердым, а значит, и
не нуждающимся в прояснении чувством, что я лишь должен как-то (по
возможности - с помощью работы) убить время неопределенного по
продолжительности ожидания между двумя действительно существенными
событиями: моим появлением в этом мире и уходом из него; хотя ведь на
самом-то деле лишь это время, время ожидания, и является моим временем,
только за это время я и отвечаю, хотя понятия не имею, почему и перед кем я
должен за него отвечать, - может, прежде всего перед самим собой, чтобы
осознать то, что мне нужно еще осознать, и сделать то, что еще можно
сделать; а уж потом - перед всеми остальными, то есть ни перед кем, то есть
перед кем угодно, кому потом будет стыдно из-за нас и (может быть) за нас:
ведь я не могу отвечать за время до моего появления и после моего ухода,
если эти состояния вообще имеют какое-то отношение к моему единственному
времени, в чем - то есть в том, что они могут иметь к нему отношение, - я
весьма не уверен. И сейчас, когда, в сиянии опустившейся на меня ночи,
пускай с холодной рассудительностью, но в то же время и не без некоторой
пристрастности, я долго, терзаясь сомнениями, созерцаю свою жизнь
квартиранта, мне вдруг начинает казаться, что я узнаю прототип этой жизни,
причем узнаю его в своей лагерной - не столь большим количеством лет, но в
то же время вечностью отделенной от сегодняшнего дня - жизни, или, если быть
точным, в том периоде моей лагерной жизни, когда моя лагерная жизнь уже не
была настоящей лагерной жизнью, потому что на место эсэсовцев, охранявших
лагерь, пришли солдаты-освободители, но все-таки это была лагерная жизнь,
потому что я все еще жил в лагере. Как раз на следующий день после этой
смены состояния - то есть после того, как на смену охранникам при шли
освободители, - случилось, что я вышел из Saal'a, то есть из палаты
больничного барака, где лежал в то время, поскольку был, мягко говоря,
болен, что само по себе, конечно, едва ли могло быть причиной для нахождения
в больничном бараке, однако вследствие сочетания определенных обстоятельств,
каковое сочетание в конечном счете приняло образ удачи, образ, лишь