"Имре Кертес. Кадиш по нерожденному ребенку" - читать интересную книгу автора

чуть-чуть более ошеломляющий, чем обычные и привычные неудачи, - словом, как
бы там ни было, я все-таки находился в больничном бараке, и на другой день
после освобождения лагеря, шатаясь и держась за стену, вышел из Saal'a, то
есть из палаты, и отправился в так называемую умывальную; открыв дверь, я
было двинулся дальше, к жестяному желобу с рукомойниками, а может, сначала к
жестяному желобу-писсуару, и тут вдруг - ничего более меткого, чем этот
шаблонный оборот, выдумать я не могу, потому что так, почти буквально, и
произошло - замер как вкопанный: возле рукомойников стоял немецкий солдат,
и, когда я вошел, он медленно повернул ко мне голову; прежде чем я успел
упасть от испуга, или потерять сознание, или напустить в штаны, или кто
знает, что еще сделать, сквозь черно-серый туман смертельного ужаса я
заметил жест, движение руки немецкого солдата, который приглашал меня к
умывальнику, и какую-то тряпку, которую немецкий солдат держал в совершающей
жест руке, и улыбку, улыбку немецкого солдата - и лишь постепенно осознал,
что немецкий солдат всего лишь моет умывальную, а улыбка его выражает всего
лишь предупредительность: он-де моет умывальную для меня, то есть я осознал,
что мир перевернулся, то есть мир остался на месте, но все-таки перевернулся
в той мере - и этим маленьким изменением пренебречь все же было нельзя, -
что еще вчера я был заключенным, сегодня же заключенным является он,
немецкий солдат; все это развеяло мой внезапный ужас, но развеяло таким
образом, что острое чувство это смягчилось, перейдя в стойкую
подозрительность, можно сказать, в своего рода миросозерцание, которое
потом, в дальнейшем моем лагерном бытии, так как я еще долго жил в лагере,
хотя и свободным его обитателем, - словом, сообщило моей свободной лагерной
жизни такой своеобразный вкус и аромат, такое незабываемо сладостное и
робкое ощущение вновь обретенной жизни, в котором постоянно присутствовало и
опасение, что немцы в любое время могут вернуться, так что я жил все-таки не
в полной мере. Да, и сейчас вот я вынужден думать, что (тогда еще, по всей
очевидности, неосознанно, ну и под давлением обстоятельств, то есть
вынужденной своей бесприютности) я и в квартирантской жизни своей оберегал и
сохранял в конечном итоге то же незабываемо сладостное и робкое ощущение
свободной лагерной жизни, ощущение жизни после и до всех и всяческих догадок
и прозрений, жизни, не обремененной никакими жизненными тяготами, а меньше
всего самой тяжестью жизни, ощущение, что, хоть я и живу, но живу так, что в
любой момент могут вернуться немцы; если подобному восприятию, или образу
жизни, или как уж там его назвать, придать некоторый символический смысл,
оно сразу покажется менее абсурдным: ведь это факт, в символическом смысле
оно так и есть, немцы могут вернуться когда угодно, der Tod ist ein Meister
aus Deutchland, sein Auge ist blau, смерть - маэстро немецкий с голубыми
глазами, он может явиться когда угодно, отыщет тебя где угодно, прицелится и
не промахнется, er trifft dich genau. Вот так, значит, я и жил в своей
квартирантской жизни, жил, живя не вполне, и, что скрывать, это была не
совсем жизнь, скорее существование, да, выживание, если быть точным.
Очевидно, это оставило в моем характере более глубокий след, чем я считал.
Думаю, в этом коренятся и некоторые явные мои чудачества. Вероятно, здесь
уместно было бы поговорить, например, о моем отношении к собственности,
которая всех вдохновляет, всех стимулирует, всех сводит с ума, - об этом
моем, собственно говоря, не существующем или разве что существующем лишь в
негативном плане отношении. Не думаю, да и представить не могу, что это мое
негативное отношение к собственности - черта врожденная, своего рода признак