"Имре Кертес. Кадиш по нерожденному ребенку" - читать интересную книгу автора

расположился в ней, и за долгие годы, что я здесь провел, мне, пожалуй, и в
голову ни разу не пришло передвинуть тот или иной предмет на другое место, а
уж тем более заменить его другим или, не дай бог, добавить к имеющимся
какие-нибудь новые предметы, просто потому, скажем, что я увидел
какой-нибудь предмет и захотел его купить (если не считать книг, моих книг,
которые я ставил в шкаф, потом, когда он наполнился, размещал на столе, а
когда и на столе не осталось места, просто складывал на полу, пока хозяева
не поставили мне дополнительно низенькую книжную полку); нет, повторяю, я
вообще не желал, не покупал, даже, по всей вероятности, и не замечал
какие-то там предметы; ничто не повергает меня в большее смятение, чем
заполненная товаром витрина, такие витрины, в самом прямом смысле слова,
приводят меня в уныние, портят настроение, даже деморализуют, так что, как я
уже сказал, я их по возможности даже не замечаю, что, вероятно,
свидетельствует о том, что подобного рода потребностей у меня в общем и нет,
в этой сфере - в сфере вещей - я, как говорится, удовлетворяюсь самым
необходимым и, по всей очевидности, по-настоящему благодарен в тех случаях,
когда попадаю в уже готовую сеть вещных взаимоотношений, где мое дело
сводится лишь к тому, чтобы принять, узнать эти взаимоотношения и
приспособиться к ним. Думаю, я родился идеальным обитателем гостиниц, но,
поскольку времена изменились, стал обитателем лагерей и углов, - это я
записал в те годы в своем блокноте, откуда сейчас, спустя десятилетия,
переписываю запись в этот, другой блокнот, в некотором удивлении, что уже
тогда у меня были подобные мысли, что ясно показывает, что я и тогда не был
совсем уж слепым по отношению к своему положению, к несостоятельности этого
положения и к несостоятельности этой жизни. Тогда, помню, мне доставляло
немало страданий чувство или, я бы сказал, обида, которую я, для
собственного потребления, назвал "чувством чуждости". Чувство это я узнал
еще в раннем детстве; оно, в сущности, стало в жизни постоянным моим
спутником, но в те годы оно угнетало меня, как некая постоянная угроза: днем
не давало работать, ночью - спать, под его воздействием я был сразу и
напряжен, как струна, и расслаблен почти до бессилия. Это был вовсе не плод
фантазии, а настоящее нервное расстройство, глубоко уходящее корнями в
психику; я, во всяком случае, уверен, что оно, по сути своей, опирается на
реальность, реальность той ситуации, в которой находится человек. В
большинстве случаев оно начинается с мучительного недоумения, которое быстро
перерастает - в те детские годы это терзало меня особенно сильно - в
невыносимо реальное ощущение, что моя жизнь висит на волоске, но не в том
смысле, что мне грозит смерть, нет, о смерти тут нет речи: речь идет как раз
исключительно о жизни, вот только жизнь вдруг обретает во мне образ и
форму - вернее, бесформенность - полной и окончательной неопределенности,
так что я совершенно теряю ориентиры, мною овладевает неверие в
действительное существование объявленных объективными, однако в высшей
степени сомнительных данных, поставляемых мне органами чувств, и вообще в
действительное существование меня самого и всего того, что меня окружает; в
моменты, когда мною овладевает подобное чувство (лучше, может быть, назвать
эти моменты приступами), словом, во время таких приступов меня связывает с
жизнью, с собственной жизнью и с жизнью всего того, что меня окружает, всего
лишь один-единственный волосок, волосок же этот - только мой разум, и ничто
другое. А ведь разум мой не только склонен к ошибкам: он, мягко говоря,
вообще не слишком безупречный прибор, или орган, или как уж там его назвать;