"Имре Кертес. Кадиш по нерожденному ребенку" - читать интересную книгу автора

к тому же он и функционирует чаще всего ни шатко ни валко, спотыкаясь, будто
в тумане, а порой вообще еле-еле. И за действиями моими он поспевает, как,
например, простуженный, в насморке человек, лежащий в постели, поспевает
следить за движениями кого-то другого, кто наводит порядок в комнате: этот
больной почти все осознает с запозданием и, хотя пытается вялыми репликами
направлять деятельность чужого, однако, если тот не слушается его или просто
не слышит, то с печальным бессилием отказывается от дальнейших попыток. Да,
"чувство чуждости" - это состояние полной погруженности в чуждую, даже
враждебную среду, состояние, которое, однако, не содержит даже крохотного
элемента фантастики, даже намека на полет, на свободу воображения: оно давит
рутиной, будничной скукой, да, это - чистейшей воды бесприютность, которая,
однако, знать не знает, ведать не ведает ни о каком оставленном, ожидающем
меня доме, каким, например (в таком состоянии я часто ставил перед собой
этот вопрос), каким, например, домом была бы для меня смерть. Вот только,
каждый раз отвечал я себе, тогда мне надо было бы верить в потусторонний
мир, но в том-то и вся штука, что я даже в посюсторонний мир верить не могу,
тем более в таком состоянии, когда вынужден ставить себе такого рода вопросы
и когда другой мир, то есть потусторонний мир, представляется мне абсурдом
только в той степени, в какой абсурдом представляется существование этого
мира, то есть я вообще не считаю невозможным - как, впрочем, и возможным не
считаю - существование другого, то есть потустороннего, мира; только вот
если он и существует, то наверняка существует не для меня, потому что я-то
нахожусь - здесь. То есть - и здесь-то едва-едва; я живу как бы наполовину,
и это наполняет меня ощущением какого-то не имеющего названия греха. Часто я
пытался - пытаюсь - в такие моменты, как бы это сказать, протрезветь, но все
напрасно; мне кажется, что попасть в более или менее тесные взаимоотношения
с жизнью для меня возможно исключительно посредством какой-нибудь логической
игры; скажем, ты играешь в шахматы или делаешь вычисления на бумаге, и из
абстрактного результата каким-то непостижимым образом вдруг возникает некая
реальность; вот, скажем - в те времена это был один из моих любимых
примеров, я даже записал его в блокнот, откуда и переписываю сейчас сюда, -
вот, скажем, записал я, ты берешь два провода, соединяешь их, закрепляешь
винтиком, другой конец всовываешь в дырку на стене, нажимаешь на кнопку - и
загорается лампа; тут в чистом виде имеет место расчет вероятности, писал я,
и результат получается ожидаемым, но, несмотря на это, все-таки ошеломляющим
и в некотором смысле даже недоступным пониманию, писал я. Все, все на
свете - только умозаключение, условие, вероятность, ни в чем никакой
уверенности, ни в чем никакой очевидности, писал я. Что есть мое бытие,
почему я существую, в чем моя сущность: на все эти вопросы, как известно,
писал я, я тщетно ищу - даже и не ответы, а хотя бы только надежные вехи;
мне чуждо даже мое тело, которое содержит меня, а в конце концов убьет,
писал я. "Возможно, найдись в жизни моей хоть один-единственный момент,
когда бы я жил в согласии, как бы в одном ритме с деятельностью моих почек и
печени, обезвреживающих токсические вещества, с перистальтикой желудка и
кишечника, с работой легких, вдыхающих и выдыхающих воздух, с систолической
и диастолической ритмикой сердца, а также с тем обменом веществ, который
происходит между моим мозгом и внешним миром, с формированием отвлеченных
мыслей, которым занят мой дух, с чистым осознанием всего этого и самого себя
моим сознанием, с вынужденным - и все же исполненным благодати -
присутствием во всем этом моей трансцендентной души, один-единственный