"Имре Кертес. Кадиш по нерожденному ребенку" - читать интересную книгу автора

момент, когда бы я так видел себя, осознавал себя, владел собой, когда,
конечно, не было бы и речи ни о владельце, ни о предмете владения, а просто
возникло бы мое тождество с самим собой, тождество, которое никогда, никогда
не может возникнуть, - словом, осуществись реально хотя бы один-единственный
такой неосуществимый момент, он, может быть, снял бы мое "чувство чуждости",
научил бы меня знать, и я бы узнал тогда, что значит - быть". Но поскольку
такое невозможно, то мы, как известно, не знаем и никогда не узнаем, что
вызывает причину нашего присутствия в бытии, не знаем, почему мы должны из
него исчезнуть, если уж появились однажды, писал я. Не знаю, писал я, почему
вместо жизни, которая, может быть, существует где-то, я должен прожить
только этот отведенный мне фрагмент: прожить в этом теле, с этим сознанием,
с этой половой принадлежностью, в этой географической точке, с этой судьбой,
с этим языком, с этой историей, в этом снимаемом углу, писал я. И сейчас,
когда я переписываю то, что написал тогда, во мне вдруг оживает одна
тогдашняя ночь, один сон, точнее, бодрствование, или, может быт
ь, сон наяву, или бодрствование во сне, даже не знаю, - но воспоминание
это исключительно подробно, словно все было только вчера. Я вдруг очнулся,
словно подброшенный: меня разбудило необычайно острое, до сих пор ни разу
еще не испытанное мной "чувство чуждости"; или не разбудило, а, наоборот,
погрузило в сон - не знаю, да это и не имеет значения. Ночь была такой же
сияющей, как и эта, нынешняя, - она светилась бархатно-черным сиянием и
насыщена была неким недвижным, безмолвным, но незыблемым сознанием, и меня
осенило вдруг: ведь это почти полный нонсенс, чтобы этого
пронзительно-ясного, этого страждущего знания внезапно не стало, чтобы оно
совсем исчезло из мира. Да, и вот еще что: сознание это словно бы вообще не
было моим сознанием, оно было скорее сознанием обо мне, и я, зная это о нем,
не обладал над ним никакой властью, как будто сознание это не относилось
исключительно ко мне, а было всегда, было тут, мне просто невозможно было
избавиться от него, и оно меня, лично меня, терзало, без всяких причин и
поводов, стремясь замучить насмерть. С другой стороны, я совершенно
отчетливо чувствовал, что страждущее сознание это на самом деле - сознание
все-таки не несчастное, и если я (но словно бы лишь как объект этого
сознания) в данный момент был несчастен, то это было скорее лишь сознание
моего бессилия перед этим сознанием, сознанием неумолимым, извечным,
доставляющим боль и при всем том, повторяю, совсем не несчастным. Когда я то
ли полностью проснулся, то ли совсем заснул (я ведь говорю, это все равно),
в общем, после, - я не мог заставить себя не видеть в пережитом некую
мистерию, то есть не мог заставить себя по крайней мере не размышлять о том,
что это сознание - часть чего-то, что включает в себя и меня самого, что оно
не принадлежит моему телу, но и разуму моему принадлежит не полностью, хотя
именно разум транслирует его мне, что, следовательно, сознание это - не
исключительно мое и что действительно это сознание, может быть, есть самое
глубинное ядро моего бытия, ядро, которое все это, я имею в виду мое бытие,
создало и взрастило. Я не мог заставить себя не думать о том, что если все
это так, то, следовательно, у сознания этого есть задача и, пускай наличие
этой задачи я всего лишь предполагаю, обязанности, которые она на меня
налагает, даже не подлежат обсуждению; точнее, я, конечно, могу и пренебречь
ими, но не иначе как с ощущением, что я нарушил приказ, то есть с чувством
вины; а в то же время - и, что касается меня, именно это я нахожу самым
странным - приказ этот является не исключительно, как бы это сказать,