"Имре Кертес. Кадиш по нерожденному ребенку" - читать интересную книгу автора

моральным приказом: нет, есть в нем некий момент, почти прямо обращенный к
моим умениям и способностям, некое условие, даже, может быть, требование,
суть которого в том, что мир "надо построить", "надо скопировать", "надо
заучить" - и, когда придет время, суметь продемонстрировать: не важно зачем,
не важно кому - кому угодно, кому потом будет стыдно из-за нас и (возможно)
за нас; что, таким образом, понимание мира - стоящая перед человеком
религиозная задача, религиозная - без всякой связи с калечащими душу
религиями и с калечащими душу церквями, - да, что в конечном счете в этом и
только в этом, то есть в понимании мира и своего положения в нем, могу я
искать - как бы опять же сказать, чтобы не сказать то, что я должен
сказать? - искать свое искупление, - да, ибо, коли уж я чего-то ищу, что же
мне еще искать, если не собственное искупление. Однако, с другой стороны, я
думал и о том, что все это - сплошь такие вещи, о которых ты и должен
думать, и что, значит, все это ты думаешь потому лишь, что находишься в
данном положении, ибо из самого положения вытекает, что ты должен думать, а
поскольку положение, в котором ты находишься (во всяком случае, в каких-то
отношениях), заведомо обусловлено и предопределено, то тебе в голову и
должны приходить заведомо предопределенные мысли, или, во всяком случае, ты
можешь ломать голову, размышлять исключительно над заведомо обусловленными и
предопределенными вещами, темами и проблемами. А раз так, думал я, то мне бы
следовало думать о таких вещах, о которых я не должен бы думать; хотя
сегодня я уже не помню, были ли у меня в голове подобные мысли; сверх того,
конечно, что я вообще думал - чего мне не следовало бы делать, - а также что
я стал писателем и переводчиком, кем мне уж совсем не следовало бы
становиться и кем я стал лишь вопреки обстоятельствам, обманув, перехитрив
обстоятельства, беспрестанно прячась в лабиринте обстоятельств, спасаясь
бегством от чудовища с бычьей головой, чьи тяжкие шаги время от времени, как
бы между делом, все-таки подминали меня, - вопреки этим чудовищным, этим
губительным обстоятельствам, которые вообще не терпели мысль, ни в какой
форме, разве что в форме рабской мысли, мысли лагерника, то есть не терпели
никак, - вопреки обстоятельствам, которые прославляли, превозносили,
восхваляли исключительно рабский труд, вопреки обстоятельствам, в которых
жить и вообще быть, существовать я мог, так сказать, только тайно, то есть
вслух отрицая себя самого и лишь молча, боязливо храня в себе мою
бархатно-черную ночь и свою безнадежную надежду, которая вырвалась у меня
изо рта гораздо позже, много, много, много лет спустя, может быть, в тот
самый вечер, когда я порой замечал устремленный на меня женский взгляд,
который будто воду хотел из меня высечь, как Моисей из скалы, - в тот самый
вечер, когда я говорил про Господина Учителя, про то, что существует некое
кристально чистое, не загрязненное никакой чуждой субстанцией: нашей плотью,
нашей душой, таящимися в нас хищниками - понятие, некая идея, которая живет
в голове у всех у нас как одинаковое представление, да, да, некая идея,
которую - и этого я уже не сказал, лишь подумал про себя, - может быть, и я
могу выследить, подобраться к ней совсем близко, которую, может быть, мне
однажды удастся выразить и в словах, зафиксировать на бумаге, идея, о
которой я думал, что мне не следует о ней думать, но о которой я думаю почти
независимо от самого себя, думаю, даже когда она обращается против меня,
думаю, даже когда она убивает меня, - даже, возможно, тогда-то и думаю о ней
по-настоящему, ибо, возможно, поэтому я ее и узнаю, возможно, это и есть
истинный признак этой идеи... Да, вот так, значит, я жил в те времена. И