"Имре Кертес. Кадиш по нерожденному ребенку" - читать интересную книгу автора

будь этого брака, я, разумеется, никогда бы не пришел к этой догадке или в
лучшем случае пришел бы к ней лишь путем абстрактных умозаключений. Так что
все обвинения и самообвинения в этом плане представляются неопровержимыми; а
единственное, что говорит в мою пользу, совпадает с обвинением, которое
может быть выдвинуто против меня: брак свой, который, как мне сейчас
видится, я заключил, вне всяких сомнений, ради и с целью самоликвидации, в
тот момент, когда я его заключил, заключен был (по крайней мере, так я
считал), напротив, во имя будущего, во имя счастья, того счастья, о котором
мы столько и так робко говорили с женой, робко, но в то же время
доверительно и однозначно, словно о некой возложенной на нас, тайной и едва
ли не жестокой обязанности. Да, это было именно так, и сейчас всю нашу
жизнь, все ее звуки, события и эмоции я вижу в некоем размытом, спутанном
единстве или, как это ни странно, не столько вижу, сколько слышу, слышу как
некое переплетение музыкальных фраз и мелодий, под которым все более явно
густеет и зреет, чтобы потом, выплеснувшись, подобно взрыву, и заглушив все
прочее, взять диктаторские, непререкаемые полномочия, главная, мощная,
сметающая все на своем пути, единственная тема: мое бытие как возможность
твоего бытия, затем - твое небытие как неизбежная и радикальная ликвидация
моего бытия. И всего лишь пустой отговоркой было, когда я, уже в тот, самый
первый вечер, говоря про Господина Учителя, развивая связанные с Господином
Учителем, вернее, с его поступком мысли, раскрыл и объяснил моей жене,
которая тогда еще не была моей женой, а сейчас уже не моя жена, - в общем,
осветил ей ее перспективы или бесперспективность поступков, которые могут
быть совершены в таких ситуациях, то есть в ситуациях тоталитаризма. Ибо,
сказал я ей, тоталитаризм - ситуация неразумная, так что и все ситуации,
возникающие в ней, тоже суть сплошь неразумные ситуации, хотя, сказал я ей,
самое неразумное тут, пожалуй, то, что самой сущностью своей жизни, уже
одним поддержанием ее мы способствуем поддержанию тоталитаризма, - в той
мере, конечно, в какой мы упорны в поддержании своей жизни, - и это всего
лишь, так сказать, сама собой напрашивающаяся, даже, если можно так
выразиться, примитивная хитрость, вопрос организации, сказал я ей. Гипотезы
тоталитаризма едва ли не естественным образом покоятся на феномене, имя
которому - Ничто, сказал я ей. Селективный отбор, изоляция, как и понятия,
которые приняты как критерии отбора и изоляции, - все это несуществующие
понятия, опирающиеся на Ничто, сказал я ей, и в них нет иной реальности,
кроме как чистый натурализм, - например, когда человека вталкивают в газовую
камеру, сказал я ей. Боюсь, все это не слишком развлекало ее; когда я
размышляю сейчас над тем, была ли у того, что я говорил, какая-то иная,
выходящая за пределы того, что я говорил, цель, то, как мне помнится, такой
цели не было; как мне помнится, говорил я под влиянием того же возбуждения,
той же навязчивой потребности речи, которые заставляли меня говорить пару
часов назад, в той самой компании, а также под влиянием того впечатления,
что - как ни трудно в это поверить - женщину эту, что идет рядом со мной,
стуча по тротуару высокими каблучками, женщину эту, которую я вот так,
боковым зрением, в ночной темноте видел лишь смутно, да и не пытался видеть
яснее, ибо в моем сознании все еще стоял образ, как она, едва час назад,
прошла, направляясь ко мне, по голубовато-зеленому ковру, будто по морю, -
словом, женщину эту, идущую рядом со мной, интересует то, что я говорю.
Палачи и жертвы, сказал я ей, все они в тоталитарной системе подчинены
тотальной цели, служат одному и тому же делу - служат тому, что есть Ничто;