"Имре Кертес. Кадиш по нерожденному ребенку" - читать интересную книгу автора

сказал я жене, после чего она замолчала, сначала как растерянный ребенок, но
потом, очень скоро, лицо ее снова стало ее собственным лицом, лицом моей
жены, лицом, которое я знал, и лицом еще чьим-то, кого я лишь сейчас открыл
в хорошо знакомом женином лице, так что открытие это почти потрясло меня; и
наши, тогда уже не столь жаркие ночи опять стали жаркими на какое-то время.
Ибо, да, тогда уже стали выявляться противоречия нашего брака, а если
выразиться точнее, брак наш все более явно становился тем, чем он и был:
сплошным противоречием. Вспоминая те времена, я особенно четко помню
некоторые свои рефлексы, которые поддерживали во мне постоянное напряжение и
внутреннее беспокойство, примерно так, как, наверное (по крайней мере, так
мне представляется), бывает у бобров, этих грызунов, похожих на крыс:
инстинкт заставляет их постоянно строить и перестраивать запутанную систему
плотин, подземных ходов и нор, даже целых крепостей. Как раз в то время,
наряду, конечно, с художественным переводом, который был для меня источником
средств к существованию - у меня скопилась груда заказов, ждущих своей
очереди, - меня занимал один замысел, план большого произведения, целого
романа; если не касаться деталей, темой романа должна была стать одиссея
души, ее трудный путь из тьмы к: свету, борьба за обретение счастья, и
борьба рассматривалась как задача, а счастье - как долг. В то время мы очень
часто - нет, этими двумя словами я еще ничего не сказал, - словом, в то
время мы едва ли не беспрерывно говорили об этом моем плане с женой, которой
эти беседы, а главное, сам этот план доставляли, по всей видимости, самую
неподдельную радость, ибо в нем, этом замысле, она - конечно, отнюдь не без
оснований - видела как бы эскиз памятника, который мы сами воздвигнем нашему
браку; так что, сколько бы я ни говорил ей о будущем романе, сколько бы ни
углублялся в сюжет, поначалу, конечно, еще смутный, но с каждым днем
становящийся все более полнокровным, сколько бы ни развивал, ни уточнял
множащиеся, сгущающиеся, разветвляющиеся мотивы, перипетии, повороты, ей все
было мало; сопровождая свои слова хроматической гаммой проскальзывающих по
ее лицу, внезапно вспыхивающих и быстро гаснущих выражений, она робко
высказывала свои соображения, и некоторые из них я - не скрою, в надежде еще
и еще раз вызвать эти гаммы - принимал, высказывал ей свое одобрение, хвалил
ее и подбадривал; мы, можно сказать, вместе выращивали этот замысел, нянчили
и лелеяли его, словно он был нашим ребенком. Сейчас, оглядываясь на те годы,
я понимаю, что все это было, конечно же, ошибкой; ошибкой было допускать
жену в самую тайную, самую чувствительную, самую незащищенную сферу моей
жизни, то есть, попросту говоря, в мою работу; сферу эту я, напротив, должен
был оберегать и защищать, как делаю это с тех пор и как делал до тех пор,
окружив ее изгородью из колючей проволоки, препятствующей любому
постороннему вторжению и не допускающей даже намека на возможность такого
вторжения; несомненно и то, что в этом жадном, напористом и одновременно
трепетно нежном интересе жены, который распространялся на всю мою жизнь, я
уже тогда почуял опасность; с другой стороны, не могу не признаться, что
решительно пресечь этот интерес мне тоже не хотелось: так после долгой,
мрачной зимы нам совсем не хочется досадовать на солнечный свет, внезапно
заливший утром комнату. Дело в том, что как только я приступил к
осуществлению своего замысла, то есть к работе над романом, выяснилось, что
реализовать замысел невозможно; выяснилось, что из шариковой ручки моей,
словно из очага инфекции, во все ткани моего плана, в каждую его клетку
проникает нечто, что, я бы сказал, вызывает в этих тканях и в каждой клетке