"Имре Кертес. Кадиш по нерожденному ребенку" - читать интересную книгу автора

уделом; значит, все будет и дальше так: я протяну тебе руку, и пожелаю тебя,
и буду желать, чтобы ты и дальше была моей; а в то же время, то есть тогда,
когда и ты протянешь мне руку и станешь наконец моей, я все-таки помешаю
тебе отдаться, чтобы сохранить то, что я представляю как свою свободу..."
Вот и весь фрагмент, а поскольку нашел я его среди своих записей, значит,
наверняка я, передумав, так и не положил его возле жениной чашки, а оставил
среди прочих своих бумаг: но несомненно и то, что так я думал тогда и жил в
соответствии со своими мыслями, даже более того, жил этими мыслями, так как
у меня всегда была тайная жизнь, и эта жизнь всегда была истинной моей
жизнью. Да, да, как раз в это время я и начал прокладывать свои потайные
ходы, выстраивая систему бобровой крепости, пряча и защищая их от глаз и от
рук жены, так что порой (и я не сомневаюсь, что причиной тому были мои
заградительные плотины) я словно бы замечал в том, как держалась жена,
некоторую обиду, и наблюдения эти оборачивались во мне ответной обидой, а
позже - нестихающей болью, которая подталкивала меня к тому, чтобы в
мимолетном дурном настроении жены видеть гораздо большую обиду, чем это было
в действительности, - ведь от меня не потребовалось бы таких уж больших
усилий, чтобы помириться с женой: всего-то надо было произнести
одно-единственное, нужное, точное, хорошо выбранное слово, да, собственно, и
одного жеста хватило бы; однако я цеплялся за свою боль, потому, вероятно,
что находил в ней лишнее подтверждение своей отверженности, а нестерпимое
это чувство, чувство отверженности, требовало какой-то компенсации, и уж
затем потребность эта, усиливая мое одиночество, реализовалась во мне как
прилив творческой силы, то есть, по сути дела, раздувала мой невроз, то есть
надменно отметающую все постороннее, но вынуждающую меня прибегать к новым и
еще более интенсивным защитным рефлексам трудоспособность, трудовую
лихорадку, трудовую манию; одним словом, тут приходил в действие весь тот
дьявольский механизм, та адская карусель, которая прежде всего погружает
тебя в боль, чтобы потом вознести высоко над ней, но вознести исключительно
для того, чтобы спустя какое-то время погрузить еще глубже... И наверняка
это тоже сыграло свою роль в том, что в одну из наших снова ставших жаркими
ночей, в одну из тех мрачно сияющих ночей, бархатно-черный свет которых так
отличался все же от тонущих в темноте, черных огней этой, нынешней ночи,
словом, в одну из таких раскаленных ночей жена сказала мне, что на все наши
вопросы и ответы, на вопросы и ответы, касающиеся всей нашей жизни, мы можем
ответить только всей нашей жизнью, точнее, нашей целостной жизнью, ибо все
вопросы, заданные после этого, и все ответы, данные после этого, были бы
недостаточными вопросами и недостаточными ответами, и что целостность жизни
она может представить лишь одним-единственным образом, ибо, по крайней мере
для нее, никакая другая целостность не способна заменить ту единственную,
исчерпывающую, настоящую целостность, - то есть она хочет родить от меня
ребенка, сказала моя жена. Да, и
"Нет!" - ответил я сразу, без колебаний и почти инстинктивно, ибо стало
уже как бы вполне естественным, что наши инстинкты действуют против наших же
инстинктов, что в нас живут, можно сказать, некие антиинстинкты, которые
действуют вместо инстинктов, даже в их качестве; и словно бы это
"Нет!" прозвучало как недостаточно решительное
"Нет!", или словно жена моя была уверена в непоследовательности моей;
во всяком случае, она лишь рассмеялась. Дескать, она меня понимает, сказала
она потом, она знает, из каких глубин, должно быть, вырвалось у меня это