"Имре Кертес. Кадиш по нерожденному ребенку" - читать интересную книгу автора

"Нет!", и сколько всего мне нужно преодолеть в себе, чтобы оно
превратилось в да. Я же ответил, что, мне кажется, я тоже понимаю ее и знаю,
что она думает, но мое
"Нет!" - это
"Нет!", и не этакое еврейское нет, как она, очевидно, считает, нет, в
этом я совершенно уверен, уверен в такой же степени, в какой неуверен
относительно того, что это, собственно, за
"Нет!", только все равно
"Нет!" - сказал я, хотя, что касается еврейского нет, для него тоже
причин нашлось бы хоть отбавляй, сказал я, ведь достаточно лишь представить
какой-нибудь один, повергающий в отчаяние и постыдный разговор, сказал я,
скажем, сказал я, достаточно лишь представить, как ревет, обливается слезами
ребенок, наш ребенок - ты, - скажем, сказал я, ребенок услышал что-то и
теперь топает ногами и кричит, скажем, сказал я, "Не хочу быть евреем!",
ведь очень даже можно представить и очень даже мно го есть оснований, сказал
я, чтобы, скажем, ребенок действительно не хотел быть евреем, и что мне
трудно будет ему на это что-то ответить, ну да, потому что, в самом деле,
как можно заставлять живое существо быть евреем; так что, если смотреть в
этом плане, сказал я, то я всегда должен был бы к нему - к тебе - подходить,
потупив голову, потому что я не мог бы дать ему - тебе - ничего: ни
доступного объяснения, ни веры, ни автомата в руки, ведь для меня мое
еврейство ничего не значит, точнее, ничего не значит как еврейство, а как
жизненный опыт - все; для меня еврейство как таковое - это лысая женщина
перед зеркалом, в красном халате, а еврейство как жизненный опыт - это вся
моя жизнь, то есть и то, что я уцелел и продолжаю жить как уцелевший, и
форма духовного бытия, которой я живу и которую сохраняю как форму духовного
бытия, и этого мне достаточно, меня это в полной мере устраивает, вопрос,
однако: удовлетворится ли - удовлетворишься ли - этим он - ты? И все-таки,
сказал я, то, что я сказал, это, несмотря ни на что, не еврейское нет, ибо
нет ничего гнуснее, ничего позорнее, губительнее и самоуничижительнее, чем
такое, так сказать, рациональное нет, чем такое еврейское нет; нет ничего
более дешевого, нет ничего более трусливого, сказал я, и мне осточертело
уже, что убийцы и губители жизни провозглашают себя самой жизнью, слишком
часто происходит это, сказал я, чтобы пробудить во мне хотя бы непослушание
и упрямство, нет ничего ужаснее, нет ничего постыднее, чем отрицать жизнь
ради губителей жизни, ведь даже в Освенциме рождались дети, сказал я, и жене
моей, само собой разумеется, понравились мои аргументы, хотя я не очень-то
верю, что она их поняла, как, вероятно, я и сам их не понял. Да, и немного,
кажется, позже был случай, когда мне надо было сесть на трамвай и куда-то
поехать, кто знает, куда, вероятно, по каким-то делам, как будто у меня были
еще дела, после того как мои дела на этой земле были все до единого
переделаны, и я сидел в трамвае, глядя в окно, на дома, скользящие мимо,
словно обвал, на неожиданно встающие на пути препятствия остановок.
Дребезжа, мчались мы среди зловеще угрюмых домов и тоненьких вскриков
худосочной растительности, вырывающихся меж ними то здесь, то там; и вдруг,
словно покушение на жизнь, в трамвай села семья. Я забыл упомянуть, что было
воскресенье; погожий день тихо умирал, уже веяло теплом. Их было пятеро:
двое родителей и трое детей; самый маленький, только-только из пеленок, весь
в розовом, голубом и белом, надсадно, пуская слюни, ревел; наверно, жарко
ему, думал я. Мать, смуглая, тихая, измученная, держала его на руках,