"Имре Кертес. Кадиш по нерожденному ребенку" - читать интересную книгу автора

символ земной нашей гротескности, входил я в этот осевший дом, дом моих
сумбурных страданий и еще более сумбурных радостей, слегка седеющий,
довольно солидной внешности человек в клетчатой шляпе, с мокрым зонтиком,
рассказывал я вечером жене. Что это было: триумф? или поражение? Интересно,
как бы я сам отнесся к этому типу, демонстрировал я вечером жене свое
остроумие, пожалуй, вообще бы его не заметил, а если заметил бы, то,
пожалуй, принял бы за какого-нибудь инспектора, сообщника дирекции или
другого органа власти, рассказывал я жене вечером. А может, настырным
преподавателем скрипичной музыки. Скорее всего, я тут же нашел бы в нем
что-нибудь смешное, какую-нибудь странную черту, за которую тут же цепляется
взгляд; например, его манеру разговаривать с детьми, немного церемонную,
неестественную; так, наверное, разговаривают с детьми сексуальные маньяки,
рассказывал я жене. Ничто, ничто, ничто в нем не совпадает с моими
представлениями о взрослости: чуждая всему, что мне привычно, нелепая
фигура; я разве что завидовал бы его суверенности, не догадываясь, что это
всего-навсего заурядная взрослая суверенность, то есть видимость
суверенности, суверенность, не соответствующая личности, сказал я жене. О
посещении этом я исписал полблокнота; кое-что переписываю сейчас сюда. "Был
в интернате", - писал я. "Он в руинах, как и все прочее: строения,
человеческие жизни, весь мир", - писал я. "На стене - мемориальная доска,
что меня весьма озадачило. На доске: "В этом доме жил и работал и так
далее". Директор. Пробка (так звали его между собой мы, воспитанники). Кто
бы мог подумать: он, оказывается, был ученым? Что ж, ведь в нашем столетии
всеобщее дилетантство и величают ученостью... Сад замусорен, разрыт вдоль и
поперек. Интернат переделан в жилой дом. Парадная лестница с массивными
каменными перилами, по которым так здорово было съезжать; на этой лестнице
происходило столько таинственного, особенно вечерами, когда ты в куче
воспитанников, толкаясь, поднимался спать, и сонливость, свинцовой тяжестью
опустившаяся на твои веки, словно осевший снег, уже подавляла, замедляла,
приглушала все звуки, ощущения и желания (помню, однажды вечером меня вдруг
свалил жар, и Сильваши, крестьянский парень, лет на десять старше меня,
внеся меня по лестнице на руках, спросил: "Ты в какой горнице спишь?" - и я
не смог ему ответить, потому что в свои пять лет еще ни разу не слышал слова
"горница"), - теперь лестница эта была ужасающе грязной... Анфилада спален
разгорожена множеством временных стен, теперь это - огромная коммуналка...
Директорские апартаменты. Пробкино жилье. Суровые, молчаливые покои, которые
любого, кто оказывался здесь, гипнотизировали, заставляя говорить вполголоса
и ходить на цыпочках. На дверях, вместо начищенного до блеска медного
кольца, серая алюминиевая ручка - словно злорадный пинок под зад... Классные
комнаты в бельэтаже. И презренная малышня, и гордые, окруженные всеобщей
завистью старшеклассники в послеполуденные часы, отведенные для
индивидуальных занятий, горбились тут над книгами. Дежурный преподаватель,
следивший за дисциплиной и прилежанием. Мистический трепет, охватывавший
меня перед тайнами алгебраических уравнений. Эти классные комнаты теперь
дают кров сразу нескольким семьям. Суета, крик, запахи семейной жизни...
распад, загнивание всех прочных и строгих форм. Будничность как разлагающая
сила, в конечном счете как смерть... Подвальный этаж. Столовая, карцер,
помещение для игр (пинг-понг). И, прежде всего, место построений. Туда входа
нет. Табличка, на ней: Киноклуб, билеты и прочее. Ладно, тогда представить
столовую поможет воображение. Так даже лучше: не сбивает с толку так