"Имре Кертес. Кадиш по нерожденному ребенку" - читать интересную книгу автора

его сразу. После чего желудок долго болел. Раструб пищевода. Я сидел,
согнувшись в три погибели, как после нокаута... В карцере, под самый конец,
меня настигла-таки жалость к себе. Это было кстати: все равно ведь, когда
заскрежещет ключ в замке и меня выпустят, я должен скорчить страдальческую
физиономию; пускай наслаждаются мучениями, на которые, как им кажется, они
меня обрекли. (Как я научился этим маленьким трюкам: то ли инстинкт
подсказал, врожденная склонность к лицемерию, то ли просто я очень рано
усвоил их как плоды успешного воспитания?)... К тому времени я давно уже
убедился, какое мерзкое, какое неподходящее место представляет собой этот
мир для маленького ребенка (я не знал только, что ситуация эта и позже не
станет иной - если только я сам не изменюсь)... И о головной боли.
Обязательно вспомнить. Точное название этой штуки - мигрень. Именно это она
и была. Я не мог шевельнуть головой; свет, попадая через зрачки в мозг,
пронзал его, подобно раскаленному лезвию. Я никогда никому не смел говорить
об этом. Я не верил, что мне поверят, что этому могут поверить, что в это
вообще можно поверить. Я думал, что это тоже - мой тайный, то есть не
подлежащий разглашению, грех, как и прочие, как и все. В конце концов я уж и
сам не верил своей голове, не верил, что она болит. Вот еще один из плодов
эффективного воспитания... Поразмыслить о том, как все это можно вытерпеть,
пережить в таком возрасте, от пяти до десяти. Почти невозможно даже
представить: в самом деле, как? Вероятно, так же, как пережили и вытерпели
другие, как пережил и вытерпел в свое время каждый: под воздействием тяжких
ударов страшного иррационального молота, безжалостно бьющего по моему
рациональному сознанию. И с помощью безумия; того безумия, что отделяет
лакейское безумие от безумия господского (или, может, как раз напротив,
объединяет их). Первый иррациональный фактор: развод моих родителей, который
интересен главным образом с точки зрения его последствия - интерната. Когда
я пытался узнать причину развода, и у отца, и у матери был один ответ: мы не
понимали друг друга. Как так? Ведь оба говорят по-венгерски, думал я. Я не
мог постичь, почему они не понимают друг друга, когда очень даже понимают.
Но что делать: это было последнее слово, окончательный аргумент, граница с
Ничто; за этим ответом мне чудилась некая тяжкая, путаная и, как можно было
предположить, грязная тайна, которую они навязали и мне. Это было как рок: я
должен был его принимать, и принимать тем покорнее (ибо тем больше было в
нем рокового), чем менее понимал. Еще один иррациональный фактор - те
регулярные поездки с отцом на трамвае. Куда мы ездили, к кому, зачем, уже не
помню. Вся история эта была куда менее значительной, чем развод. И тем не
менее. Остановка, на которой мы вылезали; потом надо было долго идти пешком,
куда-то вперед вдоль трамвайной линии. Я как-то сказал, что ведь от
следующей остановки надо пройти всего пару шагов назад. Ответ был: назад я
не пойду. Вопрос: почему? Ответ: потому что я назад не хожу. Новый вопрос:
но почему? Новый ответ: я же сказал: потому что не хожу. Под этой
настойчивостью мне чудился какой-то невероятно глубокий смысл, но в чем он,
я разгадать не мог. Абсолютная, лишающая всякой опоры беспомощность разума,
словно перед неким сверхъестественным откровением. В конечном счете мне
ничего не оставалось, кроме как сделать вывод о недоступной мне, но не
подлежащей сомнению закономерности, представляемой отцом и той властью,
которой он располагает надо мной. Невроз и насилие как вездесущая система
человеческих взаимоотношений, приспособление как единственная возможность
выжить, послушание как практика, безумие как конечный итог", - писал я.