"Имре Кертес. Кадиш по нерожденному ребенку" - читать интересную книгу автора

грубых слов, которые объясняли бы наш страх перед ним. Но страх, милая,
сказал я жене, действует через многие ступени опосредования, и часто, как
раз когда он застывает, превращаясь в миропорядок, он есть не более чем
суеверие. Преподаватели директора боялись; по крайней мере, делали вид. Он
был для них некой постоянной инстанцией, на которую в любой ситуации можно
сослаться; приход его предваряло испуганное перешептывание, шиканье, все
расправляли плечи, словно солдаты по команде "смирно", поправляли
воротнички. Директор! Директор идет! Приходил он к нам, правда, редко. Его
приказы, его послания, а часто и не выраженные прямо, а лишь приписываемые
ему пожелания, которые, если можно так выразиться, предупреждали его могущие
возникнуть намерения, - поступали, словно из какого-то заоблачного, едва
видимого с земли замка, из его апартаментов на втором этаже. Мы жили как бы
под сенью этого замка, всегда имели его в виду, взгляд наш всегда направлен
был на него, пусть не прямо, а как бы искоса, исподлобья. В интернате царила
серьезность, в оправданности которой не сомневалась ни одна живая душа; это
была гнетущая, однако вместе с тем несущая на себе печать некой дежурной
веселости серьезность. Дух строгих правил игры, спортивный дух, дух
близящихся экзаменов на аттестат зрелости, перед которыми стояли
старшеклассники. Дух современный. Но проникнутый классическими традициями. А
также - национальным содержанием, национальной декламацией, национальным
трауром, национальными обетами. Хорошо помню, рассказывал я жене, какие
легенды ходили среди нашего брата о блюдах, таскаемых из кухни, находившейся
в подвальном этаже, по черной лестнице прямо туда, в заоблачный замок; среди
нас всегда можно было найти кого-нибудь, кто как раз проходил мимо и
собственными глазами видел, что за яства несли на обед или на ужин директору
и его семье, пока мы жевали наши четыре кружочка колбасы с вареной картошкой
без масла, посыпанной паприкой, или пили вечерний чай с пятью печенюшками.
Но ничего не поделаешь: привилегии, милая, рассказывал я жене, как известно,
лишь укрепляют авторитет, так что смешанное с ненавистью преклонение, с
которым мы, существа низшего ранга, воспринимали подобные демонстрации,
очень даже вписывалось в общую двусмысленность нашей жизни. Правда,
монолитная серьезность, рассказывал я жене, время от времени с оглушительным
треском лопалась и рушилась в выстланную каким-то непристойным хихиканьем
пропасть, откуда в такие моменты доносился неистовый хохот и визг обитающих
там демонов и откуда потом, пусть в царапинах и вмятинах, словно поднятый со
дна моря боевой крейсер, который, однако, величествен даже как развалина,
всегда вновь восставали и прежняя власть, и прежний порядок, и прежний
заоблачный замок. Скандал, рассказывал я жене, такое безудержное, всегда
неожиданное и почти сладострастное падение называлось скандалом; в общем,
это будет легче представить, сказал я жене, если вообразить солидного, но
сильно перебравшего господина, который, какое-то время безукоризненно
продержавшись, несмотря на хмель, на ногах, вдруг, сломавшись, поддается
искушению и с облегчением растягивается в грязи; да, именно такими и были
они, наши интернатовские отклонения от нормы - с тем необходимым
добавлением, что ведь и трезвость данного господина есть не что иное, как
отклонение от нормы, как отсутствие почвы под ногами, что сама трезвость
его - лишь опьянение в квадрате, сказал я жене. И рассказал ей один из таких
скандальных случаев. Один из самых характерных. Началось все с того, что
Живчик, сухопарый, немолодой уже, скорый на руку воспитатель, однажды утром
пронесся, как вихрь, по спальням - и обнаружил, что отсутствует один