"Имре Кертес. Кадиш по нерожденному ребенку" - читать интересную книгу автора

воспитанник, семнадцатилетний старшеклассник, чьи белые зубы, подвижное
лицо, длинные темные волосы я помню и сейчас, сказал я жене. В то же время
(но, возможно, и раньше) Живчик обнаружил, что одно из помещений, каморка в
конце коридора, не открывается, то есть закрыта на ключ, причем закрыта
изнутри. В то же время (но, возможно, и раньше) из кухни сообщили об
отсутствии одной девушки из новеньких - я и ее помню: в белом переднике
горничной она обслуживала наши столы; правда, помню я, собственно, только ее
светлые кудряшки и довольно типичную, я бы даже сказал, архетипичную улыбку.
Видимо, они еще вечером закрылись в той самой каморке, а потом заснули.
Живчик принялся колотить в дверь. Изнутри донесся растерянный шорох,
сдавленный шепот, потом все затихло. Дверь не открывалась. Живчик призвал
преступников выйти с повинной и т. д. Вскоре пришел директор. Лицо его было
красным, усы, шевелюра - взлохмаченными, живот прыгал вверх-вниз; мы,
подданные, со злорадной покорностью прижимаясь к стенам, дали ему дорогу. Он
подергал ручку, потом, словно гестапо, стал бить в дверь кулаками; все это
напоминало сценку с обманутым мужем в каком-нибудь третьеразрядном кабаре.
Из дальнейшего я помню лишь церемонию публичного исключения нашего товарища
(девушку, конечно, вышвырнули тут же), елейно-лицемерные, подлые речи,
помню, что все мы были душой на стороне виноватого - и все молчали. И это
было вполне естественно, скажешь ты, сказал я жене. Сейчас-то я уже знаю, на
чем основывалось тогдашнее мое чувство вины, сознание вины, тогдашний мой
ужас и стыд, то нечто, что сдавливало мне грудь во время всей этой
церемонии, сейчас-то я уже знаю, какой ритуал наблюдал я в тот день в этом
отцовском - заменяющем отца - учреждении: это был акт публичной кастрации,
совершаемой для нашего устрашения, с нашим участием; то есть: в тот день, с
нашим участием, кастрировали, чтобы нас запугать, одного из наших товарищей,
то есть нас сделали участниками в высшей степени извращенного акта, вселив,
посредством этого акта, извращение и в наши души, сказал я жене, и
совершенно не имеет значения, сказал я еще жене, сознательно это сделали или
всего лишь по привычке, по губительной привычке губительного воспитания.
Или, скажем, ежесубботнее вечернее построение, сказал я жене. Она это тоже
должна представить, сказал я ей. Сначала из столовой выносили несколько
длинных столов, из них составляли один, бесконечно длинный стол, накрывали
его скатертью. Все это происходило в зале для игр. Потом впускали нас,
воспитанников, чтобы, построившись, мы какое-то время стояли перед этим
пустым столом и поставленными за ним стульями. Уже в эти минуты страх
начинал давить на нас, как осязаемая густая субстанция. Тогда кто-нибудь,
чаще всего один из воспитателей низшего ранга, но случалось, что и кто-то из
низшего обслуживающего персонала, относительно более высокий рангом,
приносил большую, в черном переплете книгу, кондуит, и в полном молчании
возлагал ее на середину стола. Следовало новое ожидание перед лицом стульев,
стола и белой скатерти, на которой возлежал безмолвный, зловещий, плоский,
как могильная плита, кондуит. В этот момент, момент всеобщей подавленности,
вздохов, да, в момент тотального краха, в зал, во главе свиты преподавателей
и воспитателей, вступал Директор. Они рассаживались. Мертвая тишина.
Надевание очков. Покашливание, скрип стульев. И когда напряжение достигало
своей наивысшей точки, раскрывался, словно книга Апокалипсиса, кондуит. В
этой черной книге был каждый из нас, в ней был каждый наш проступок (и
каждое доброе деяние). Нас по очереди выкликали по имени. Вызванный делал
шаг вперед и замирал, одиноко дрожа в ледяной пустоте между восседающим за