"Имре Кертес. Кадиш по нерожденному ребенку" - читать интересную книгу автора

общем, если тем (втайне, всегда лишь в величайшей тайне) низвергал отцовскую
власть, авторитет, божество, то в результате не только он, мой отец,
утрачивал власть надо мной, но и я становился до дрожи, до боли одиноким,
сказал я жене. Я нуждался в тиране, чтобы мой мировой порядок вновь был
восстановлен, сказал я жене, отец же никогда не пытался на место моего
узурпированного миропорядка установить какой-то иной: например, миропорядок
нашей общей с ним подчиненности, то есть миропорядок истины, сказал я жене.
Так что я был не только скверным сыном и скверным учеником, но и скверным
евреем, сказал я жене. Еврейство мое так и осталось неясным обстоятельством
моего рождения, еще одним моим дефектом из прочих, лысой женщиной перед
зеркалом, в красном халате, сказал я жене. Я, конечно, много еще чего ей
говорил, всего я уже не помню. Но помню, что очень ее утомил, да и сам устал
очень, и усталость эта сохранилась по сей день. Освенцим, сказал я жене,
является мне в образе отца, да, слова "отец" и "Освенцим" вызывают во мне
одинаковый отклик, сказал я жене. И если справедливо утверждение, что Бог -
это возведенный в высший ранг отец, то Бог заговорил со мной, приняв образ
Освенцима, сказал я жене. Когда я наконец замолчал и после стольких речей
молчал долго, может быть, несколько дней, жена хоть и выглядела измученной,
однако словно бы не восприняла, что я ей говорил; точнее, все, что я
говорил, словно бы восприняла не так, как я говорил, то есть словно бы не
заметила, что я - и что с того, что я сам, конечно, знал: без всяких
разумных причин (и это - самое мягкое, что я могу сказать по этому поводу),
в общем, без всяких разумных причин, жестоко и, вероятно, исключительно
потому, что она вообще меня выслушала, - собственно, всю свою накипевшую
злость обратил против нее, чтобы не применять в этой связи, здесь, где для
него действительно нет места, слово "бунт", - словом, жена моя словно бы
решила, что теперь, после того как я все это высказал, излил, исторг из
себя, а вместе с тем как бы и освободился от всего этого, да, да, как бы
нашел возможность от всего этого освободиться, словно меня от всего этого
можно освободить, так она думала, вероятно, думал я, заметив некоторые, хотя
и нерешительные, попытки приблизиться, с пониманием приблизиться ко мне. Я
естественным образом отверг эти попытки; естественным образом никакого
понимания я бы не потерпел, ибо это на самом деле лишь освятило бы мою
полную, унизительную зависимость от пережитого. Но это был пустяк по
сравнению с той, поразившей меня, как удар молнии, догадкой, которая,
очевидно, родилась всего лишь из того, как я обошелся с женой или - да, в
последние часы этой моей просветленной ночи следует воспользоваться
правильным словом, ибо лишь оно обладает очистительной силой, - словом, как
я с ней расправился. Да, да, то, что я был с нею таким жестоким, таким
доверительно жестоким, видимо, тем самым раз и навсегда делает ее
неприемлемой для меня; в каком-то смысле (конечно, это преувеличение, даже
очень большое преувеличение - то, что я сейчас скажу), в каком-то смысле я
словно бы убил ее, она же была очевидицей этого, она видела, пока я ее
убивал, видела, как я убиваю человека; и, по всей очевидности, я никогда
больше не смогу этого ей простить. Ни к чему размышлять здесь о времени, о
том, например, сколько мы проживем, сколько сможем еще прожить так, молча,
рядом друг с другом. Я чувствовал себя глубоко удрученным, беспомощным,
покинутым, причем на сей раз в такой мере, что это нельзя было ничем
компенсировать, то есть все это уже не стимулировало мою работу: напротив,
полностью парализовало мою работоспособность. Я не совсем уверен в том, что