"Имре Кертес. Кадиш по нерожденному ребенку" - читать интересную книгу автора

в то время как - естественным образом - формулировал обвинения, целую сеть
обвинений против нее, я втайне не ждал от нее, от жены, помощи; но если дело
и было так, то этого я ничем, надеюсь, не выдал. Однажды - это было вечером,
если я правильно помню, а я совершенно уверен, что помню правильно, причем
был уже поздний вечер, - жена моя пришла домой откуда-то, не знаю, я не
допытывался, даже вообще не спросил откуда; она была очень хороша, и в
голове у меня, словно молния в плотных тучах, мелькнула мысль: "Ух, до чего
же красивая еврейка!" - мелькнула, естественно, стыдливо и с грустью, и мне
померещилось даже, что, войдя, жена прошла по голубовато-зеленому ковру,
будто по морю; в тот вечер она, жена, первой нарушила молчание, наше
молчание. Мол, немного поздновато уже, сказала жена, но все равно, раз уж я
все равно сижу и читаю. Конечно, она просит прощения, сказала жена, ей
пришлось задержаться, но меня ведь все равно это мало интересует. Раз уж я
тут сижу и читаю, читаю или пишу, читаю и пишу, все равно, сказала жена. Да,
сказала жена, суровая школа это была для нее, это все, то есть наш брак.
Благодаря мне, сказала жена, она поняла и испытала все то, чего не поняла,
да и не хотела понять из опыта своих родителей. Не хотела, потому что, пойми
она все это, это ее тогда, в ранней юности, просто убило бы. Втайне, в
глубине души, сказала жена, она долго считала себя трусливой, однако теперь
она знает, и этому в значительной мере способствовал я, способствовали годы,
прожитые со мной, - в общем, теперь она уже знает, что просто хотела жить,
должна была жить. Вот и теперь, сказала жена, и теперь все говорит в ней,
что она хочет жить, она жалеет меня, особенно же сожалеет, что совершенно
беспомощна в своей жалости, но ведь она сделала все, что в ее силах, чтобы
меня спасти (а я молчал, хотя меня и ошеломило это ее выражение). Спасти
хотя бы из благодарности, продолжала жена, ведь я показал ей путь, по
которому как раз я теперь не смогу идти с ней, потому что те раны, которые я
ношу на себе и которые, может быть, я бы и смог залечить и не хочу, - в
общем, раны эти сильнее моего разума, и это разрушило нашу любовь, наш брак.
Она еще раз сказала, что жалеет меня, и сказала, что меня искалечили и что я
с этим смирился, чему она поначалу не верила, напротив, сказала моя жена,
поначалу ее поражало во мне как раз то, что вот меня искалечили, но я
все-таки удержался, не стал калекой; тогда она видела меня таким, но что тут
она ошибалась, еще не было такой уж большой бедой и не вызвало в ней такого
уж большого разочарования, хотя, несомненно, она страдала из-за этого,
сказала моя жена. Она повторила, что хотела меня спасти, но бесплодность -
бесплодность всех ее усилий, ее человеческой и женской любви - постепенно
убила в ней любовь ко мне, и человеческую, и женскую, и оставила лишь
ощущения бесплодности, тщетности, безнадежности. Она сказала, что я всегда
много говорил о свободе, но свобода, которую я постоянно поминаю, для меня,
сказала моя жена, означает на самом деле не свободу художника (так сказала
моя жена), более того, даже вообще не свободу, если под свободой понимать
простор, силу, способность принимать мир, от чего неотделима и
ответственность за него, и, да, и любовь к людям, сказала моя жена; нет, моя
свобода всегда фактически обращена против кого-то или чего-то, это
нападение, или бегство, или то и другое вместе, и без этого, собственно, моя
свобода не существует, потому что - так ей видится - не может существовать,
сказала моя жена. И выходит, что если этого "кого-то или чего-то" не дано,
то я сам придумываю, конструирую такие отношения, сказала моя жена, чтобы
мне было от чего спасаться бегством или чему противостоять. И еще она