"Имре Кертес. Кадиш по нерожденному ребенку" - читать интересную книгу автора

реальным обстоятельствам и к существующим отношениям, кричал я,
обстоятельства и отношения эти, они такие, какие есть, не стоит говорить об
их качестве, какие есть, такие есть, лишь о нашем решении стоит, и не только
стоит, но нужно, обязательно говорить, обязательно нужно давать ему
характеристику, нашему решению об осуществлении полной ассимиляции или
нашему решению о том, что мы не присоединяемся к полной ассимиляции, кричал
я, но уже, вероятно, не так громко, и затем мы должны, даже обязаны оценить
наши способности, с той точки зрения, можем мы или не можем осуществить
тотальную ассимиляцию, и я уже в раннем детстве ясно видел, что не способен
на это, не способен ассимилироваться к тому, что есть, к существующему, к
жизни, и, однако, кричал я, все-таки и я есть, существую, живу, но при этом
знаю: я не способен на это, и уже в раннем детстве я ясно видел: если я
ассимилируюсь, это убьет меня еще раньше, чем если не ассимилируюсь, что
точно так же, собственно, меня убьет. И в этом смысле все равно, еврей я или
не еврей, хотя здесь еврейство, что отрицать, есть огромное преимущество, и
с этой, но в состоянии ли она понять это?! - кричал я, только и
исключительно с этой единственной точки зрения я согласен быть евреем,
исключительно с этой единственной точки зрения я считаю удачей, даже особой
удачей, даже - даром небесным, не то, что я еврей, потому что мне плевать,
кричал я, кто я такой, а то, что я, как заклейменный еврей, смог побывать в
Освенциме, что благодаря своему еврейству я все же пережил что-то такое,
посмотрел в глаза чему-то такому, знаю, раз и навсегда, необратимо знаю
что-то такое, от чего не отрекусь никогда и ни за какую цену, кричал я.
Спустя некоторое время я замолчал. Потом мы разошлись. И если о
последовавших за этим годах я вспоминаю не как о совершенно пустых годах, не
как о голой пустыне, то исключительно благодаря тому, что и в эти годы, как,
кстати, всегда: до нашего брака, после него и, естественно, на протяжении
нашей совместной жизни, - я работал; да, меня спасла работа, даже если
спасла, конечно, лишь для грядущей смерти. В эти годы я не только обогатился
несколькими, имеющими решающее значение догадками и прозрениями: в эти годы
я понял, что догадки и прозрения мои в том порядке, в каком они рождаются,
как бы узелок за узелком сплетаются с моей судьбой. В эти годы я увидел и
истинный смысл моей работы, которая, в сущности, не что иное, как работа
заступом, углубление и завершение той могилы, которую другие начали копать
для меня в облаках, в ветре, в том, что называется ничто. В эти годы мне
снова приснилось то, что однажды уже снилось, и теперь я знаю, что это -
приснившиеся, выношенные, под влиянием и на примере Господина Учителя, моя
задача и тайная надежда. В эти года я узнал, что такое моя жизнь, с одной
стороны, как факт, с другой - как форма духовного бытия, точнее, как бывшая
форма выживания, уже не пересекающая границы некоего определенного
выживания, не желающая его пресекать, даже, вероятно, и не способная его
пересечь, форма бытия, которая при всем том требует своего, то есть требует,
чтобы ее сформировали, как некий округленный, стеклянно-твердый предмет,
чтобы так она в конце концов сохранилась, не важно для чего, не важно для
кого - для всех и ни для кого, для того, кто то ли есть, то ли нет, все
равно, для того, кто когда-то будет стыдиться из-за нас и (возможно) за
нас, - и которую, однако, я как факт, как факт взятого само по себе
выживания прекращу, ликвидирую, даже в том случае причем только в том случае
по-настоящему, - если этот факт есть я сам. В эти годы как раз и случилось,
что я встретился в лесу с доктором Облатом. В эти годы я начал писать