"Артур Кестлер. Слепящая тьма (Политический роман)" - читать интересную книгу автора

когда-нибудь ему придется встать. "Значит, тебя собираются уничтожить", -
пробормотал он и закурил папиросу, хотя их осталось всего четыре. Первые
затяжки на голодный желудок всегда немного пьянили его, а сейчас он и так
уже чувствовал экзальтацию, неизменно подымавшуюся в нем всякий раз, когда
он заглядывал в глаза смерти. Партия считала это чувство предосудительным, и
даже больше - совершенно недопустимым, но ему не хотелось думать о Партии.
Он глянул на обтянутые носками пальцы торчащих вертикально вверх ступней и
подвигал ими. Потом улыбнулся. Теплая благодарность к своему телу, о котором
он никогда не вспоминал, захлестнула Рубашова, а неминуемая гибель наполнила
его самовлюбленной горечью. "Старым гвардейцам неведом страх, - негромко,
нараспев продекламировал он. - ...Но над ними сомкнулась завеса тьмы... Мы
остались последними; скоро и мы... будем втоптаны в прах". Он хотел пропеть
заключительную строку, но начисто забыл мелодию песни. "Скоро и мы", -
повторил он, пытаясь припомнить лица людей, про которых говорили "старая
гвардия". В памяти всплыли очень немногие. У первого председателя
Интернационала, давно казненного за измену родине, из-под клетчатой жилетки
выпирало брюшко - черты его лица Рубашов позабыл. Вместо подтяжек тот носил
ремень. Председатель Совета Народных Комиссаров, второй по счету и тоже
казненный, грыз в минуту опасности ногти. "История оправдает вас", - сказал
Рубашов, однако он не был в этом убежден. Действительно, ну какое дело
Истории до обкусанных в минуту опасности ногтей? Он попыхивал папиросой,
вспоминая мертвых и те воистину бесчисленные унижения, через которые они
прошли перед смертью. И все же Первый не вызывал в нем ненависти - хотя, без
сомнения, должен был вызывать. Он часто смотрел на литографический портрет,
неизменно висевший над его кроватью, пытаясь вызвать в себе это чувство.
(Они давали ему много прозвищ, но утвердилось окончательно одно - Первый.
Ужас, который внушал им Первый, укреплялся прежде всего потому, что он,
весьма вероятно, был прав, и всем, кого он обрекал на смерть, приходилось
признавать, даже с пулей в затылке, что он может оказаться прав. Однако
никто в этом не был уверен, а двусмысленные прорицания старухи Пифии,
которую они называли Историей, станут понятными только тогда, когда
осужденные истлеют в прах.
Рубашов вдруг почувствовал чей-то взгляд и понял, что если он посмотрит
в очко, то увидит живой человеческий глаз; вскоре послышался металлический
скрип - в дверной дамок вставляли ключ. Через несколько секунд дверь
открылась. Надзиратель, старик в стоптанных валенках, не входя, спросил:
- Вы почему не встали?
- Я заболел, - ответил Рубашов.
- До завтра вам к врачу обращаться не положено. А что у вас?
- Зуб, - сказал Рубашов.
- Зуб? - удивленно протянул надзиратель, ушел в коридор и захлопнул
дверь.
"Вот теперь можно спокойно полежать", - подумал Рубашов, но покой ушел.
Затхлое тепло тюремного одеяла внезапно показалось ему тошнотворным. Он
откинул одеяло и шевеля пальцами, опять посмотрел на свои ноги - от этого
ему стало еще хуже. Сквозь дыры в носках виднелись пятки. Он хотел подняться
и заштопать носки, но, вспомнив, что надо стучать в дверь и выпрашивать у
надзирателя иголку с ниткой, решил пока обойтись без ремонта; да иголку ему
бы наверняка и не дали. Его вдруг обуяла тоска по газете. Ои так яростно
жаждал узнать новости, что услышал шелестящий шорох страниц и ощутил запах