"Артур Кестлер. Слепящая тьма (Политический роман)" - читать интересную книгу автора

типографской краски. Возможно, разразилась новая Революция; возможно, убит
какой-нибудь президент; возможно, американцы нашли способ преодолеть силу
земного притяжения... Нет, о себе он ничего не узнает: некоторое время
внутри страны его арест будет храниться в тайне, но за рубеж известие вскоре
просочится, и там, вытащив из газетных архивов его фотографию десятилетней
давности, напечатают массу дурацких предположений, почему Первый совершил
этот акт. Ему уже расхотелось читать газету; теперь он яростно жаждал
узнать, о чем действительно думает Первый, что происходит у него в голове.
Он ясно помнил - почти что видел, - как Первый диктует своей стенографистке:
приземистый торс неподвижно застыл, вытянутые руки покоятся на столе, губы
неспешно формуют слова. Когда диктуют обыкновенные люди, они шагают по
своему кабинету, или в задумчивости играют линейкой, или, глубоко
затянувшись папиросой, пускают к потолку колечки дыма. Первый не выдувал
дымных колец, не играл линейкой, не ходил по кабинету... И тут Рубашов
неожиданно заметил, что он-то шагает по своей камере: он встал с койки минут
пять назад. К нему вернулась старая привычка - не наступать на швы между
плитками пола, и он уже запомнил их расположение. Но его мыслями владел
Первый, незаметно превратившийся в свой известный портрет, который висел над
каждой кроватью во всех городах и деревнях страны, прицеливаясь в людей
неподвижным взглядом.
Рубашов расхаживал взад и вперед между парашей у раковины и койкой -
шесть с половиной шагов к окну и шесть с половиной шагов к двери. У окна он,
по старой тюремной привычке, поворачивал налево, а у двери - направо: если
не менять направления поворота, неминуемо начинает кружиться голова. О чем
же все-таки думает Первый? Что происходит в его мозгу? Рубашов мысленно
представил себе вскрытый череп вождя и учителя - перед ним возник поперечный
срез, прорисованный серой акварельной краской на плотном листе ватманской
бумаги, прикрепленной кнопками к чертежной доске. Серые извилины сплетались,
как змеи, взбухали, словно бесконечные кишки, выцветали, бледнели и
закручивались спиралями, подобно туманностям астрономических карт. Что
творилось в этих туманностях? Люди подробно изучили Вселенную и ничего не
узнали о собственном разуме. Возможно, поэтому земные историки так и
остались до сих пор прорицателями. Возможно, позже, гораздо позже, история с
помощью статистических таблиц и анатомических схем станет наукой. Тогда
преподаватель, записав на доске строго лаконичное математическое уравнение,
выражающее условия жизни масс определенной нации в определенный период,
уверенно скажет своим ученикам: "Итак, мы видим объективные факторы,
обусловившие данный исторический процесс". Потом, указав на серый чертеж,
представившийся Рубашову, добавит: "А это их субъективное отражение,
благодаря которому над Восточной Европой первой половины двадцатого века
властвовал тоталитарный
режим". Пока история не превратится в науку, политика будет кровавым
любительством, дурным шаманством и лживой волшбой...
Тишину нарушили мерные шаги. Рубашова обожгла мысль: пытки. Резко
остановившись, он замер и прислушался. Возле одной из соседних камер шаги
оборвались, звякнули ключи, и раздалась какая-то невнятная команда. Потом
снова наступила тишина.
Рубашов, не двигаясь и затаив дыхание, готовил себя к первому воплю. Он
помнил, что именно первый вопль, в котором больше страха, чем муки, обычно
кажется самым ужасным. Когда истязуемый кричит от боли, к этому привыкаешь