"Крах игрушечной страны" - читать интересную книгу автора (Макбейн Эд)

Глава 4

— Тебе знакомы какие-либо имена из этого списка, помимо Этты Толанд? — спросил я.

Мы сидели в садике рядом с домом Лэйни. Была суббота, десять утра, и я держал в руках список свидетелей, врученный мне час назад Питом Фолгером. Этой ночью я плохо спал. Патриция тоже. Фолгер с милой улыбкой предложил мне уговорить мою клиентку сознаться в убийстве второй степени. Лучше сесть на тридцать лет, чем пойти на электрический стул за убийство первой степени. Он сказал, что не хочет, чтобы это дело сильно затягивалось. Мне стало интересно, чем вызвано такое желание.

Сегодня утром Лэйни была без очков.

Ее волосы были еще растрепаны со сна, на лице никакой косметики, из одежды — только перехваченное поясом черно-красное кимоно длиной по колено. Лэйни устроилась в тени перечного дерева. Она пила черный кофе и просматривала список свидетелей. Кольцо в форме сердечка по-прежнему было у нее на руке. Я подумал — неужели она и спит, не снимая его?

Лэйни сидела, закинув ногу на ногу. Из-под полы кимоно выглядывал край короткой ночнушки с цветочным узором. Лэйни покачивала ногой.

— Я никого из них не знаю, — наконец сказала она. — Кто эти люди?

— Свидетели, которые давали показания перед большим жюри.

— И что они сказали?

— Ну, этого я пока не знаю. Но их показаний хватило для возбуждения уголовного дела.

— А у Фолгера есть еще какие-нибудь свидетели?

— Если их и нету сейчас, они, несомненно, появятся к тому моменту, когда дело дойдет до судебного разбирательства. Но он сообщит их имена, когда я того потребую.

— И когда это будет?

— Разбирательство? Через два-три месяца.

— Когда ты собираешься поговорить с людьми из этого списка?

— Я начну им звонить сегодня же. Если повезет, я смогу встретиться с ними в воскресенье.

— Ты будешь брать показания под присягой?

— Нет. Просто побеседую. Если, конечно, они захотят со мной разговаривать. В противном случае придется посылать им повестку и действительно брать показания под присягой. Видишь ли…

Лэйни оторвалась от списка и подняла глаза. Лучик света пробился сквозь листву и заиграл на ее золотых волосах. Она смотрела на меня с надеждой. Косящий глаз придавал ей жалобный вид потерявшегося ребенка.

— Видишь ли, Фолгер все еще надеется, что мы признаем свою вину.

— А с чего вдруг мы должны это делать?

— Он надеется, что после того, как я поговорю с этими людьми, кто бы там они ни были…

— Мне тоже очень интересно, кто они такие.

— Понятия не имею. Но он надеется, что мы убедмся в силе доводов обвинения и примем его предложение.

— То есть согласимся взять на себя убийство второй степени.

— Именно. Вторая степень — это убийство, совершенное без преднамеренного умысла.

— То есть я просто застрелила Бретта под влиянием момента, правильно?

— Да. Именно так и понимается убийство второй степени.

— В состоянии аффекта, да?

— Нет, не совсем. Убийство в состоянии аффекта относится к преступлениям, имеющим смягчающие обстоятельства. Сюда это применить нельзя.

— Особенно если учесть, что я его не убивала.

— Я знаю.

— Так с какой радости я должна на тридцать лет садиться в тюрьму?

— Ну, тридцать — это максимальный срок.

— За то, чего я не делала.

— Я и не советую тебе соглашаться.

— Еще кофе? — спросила Лэйни.

— Да, пожалуйста.

Она наполнила чашку. Я смотрел на нее.

— Твоя подруга рассердилась?

— Что? — не понял я.

— Вчера вечером. Она выглядела рассерженной.

— Ну… нет. А на что ей было сердиться?

— Мы с тобой разговаривали, — ответила Лэйни и пожала плечами.

Кимоно слегка съехало, обнажив узкую бретельку ночнушки. Лэйни тут же поправила кимоно, поставила кофейник и посмотрела на меня.

— Так что? — снова спросила она. — Она рассердилась?

— Нет.

— Мне кто-то говорил, что она прокурор.

— Она действительно прокурор. И к тому же очень хороший.

— Ты разговаривал с ней обо мне?

— Ни разу.

— Я надеюсь. Тебе с молоком?

— Да.

Лэйни добавила молока. Я продолжал наблюдать за ней.

— Сахар?

— Одну ложечку.

Лэйни подвинула чашку ко мне.

— Почему она рассердилась?

— Это не имело никакого отношения к тебе.

— А к кому?

— Я не хочу об этом разговаривать.

— Но ведь она действительно рассердилась, да?

— Я же уже сказал…

— Что не хочешь об этом разговаривать.

— Именно.

Лэйни снова покачала ногой. Улыбнулась. Покачала ногой.

— Видишь ли, мне совсем не хочется идти на электрический стул только потому…

— Ну, я сделаю все возможное…

— Только потому, что мой адвокат с кем-то там спит, — договорила Лэйни, повысив голос. — И в постели пересказывает мои тайны какой-то женщине, — закончила она, чуть приподняв правую бровь. На губах ее играла легкая улыбка.

— Я не знаю никаких твоих тайн, — отрезал я.

— Если бы знал.

— Я не собираюсь их узнавать.

— Но ты ведь спишь с ней?

— Лэйни…

— Разве нет?

— Лэйни, если мой личные отношения с Патрицией Демминг каким-либо образом начнут препятствовать выполнению обязанностей твоего адвоката, я немедленно откажусь от ведения этого дела.

— Выполнение обязанностей моего адвоката… — повторила за мной Лэйни, продолжая улыбаться.

— Да. На самом деле, если ты считаешь, что я плохо защищаю твои интересы…

— Почему же? Хорошо.

— Отлично. Я рад это слышать.

— Кроме того, — добавила Лэйни, — все, о чем мы говорим, является конфиденциальной информацией, не так ли?

— Да, конечно.

Я подумал о том, какие тайны она имеет в виду.

— Значит, так?

— Ну само собой.

Начальника охраны звали Бартоломью Харрод.

Если бы здесь присутствовали присяжные, они бы поверили старине Барту безоговорочно, с первого взгляда — хотя бы потому, что человек, носящий имя одного из двенадцати апостолов, просто не способен лгать.

Ну, разве что Иуда Искариот. В наше время присяжными бывают и женщины, но во времена нашей с тобой юности, Мэгги, жюри состояло исключительно из мужчин. Возьмем присяжными Эндрю, Бартоломью, Джеймса, (точнее, двоих Джеймсов), Джона, Таддея, Маттиаса, Филиппа, Питера, Симона, Томаса — упомянем скромно, что среди них встречается и Мэттью, — и вот мы имеем, ребята, суд "двенадцати добрых и честных людей".[1]

Не говоря уже о Павле, который видел воскресшего Господа, и был поэтому причислен к апостолам и сподобился святости.

Но никто из присяжных не слушал, что рассказывал Бартоломью Харродв субботу, шестнадцатого сентября, сидя под ярким сентябрьским солнцем. Мы сидели на открытом воздухе, вокруг круглого столика с пластиковой крышкой и гнутыми металлическими ножками. Мы — это я, сам Харрод и Эндрю Холмс, один из служащих нашей конторы, к которому должно будет перейти дело Камминс, если я не выдержу столь тяжкого испытания.

Вот вам уже три добрых и честных человека. Хотя какое имеет значение, что они — тезки апостолов?

Я позвонил Харроду сразу же после того, как ушел от Лэйни. Я сказал, что я представляю интересы мисс Камминс, что его имя мне дал прокурор Фолгер, и что я уверен, что мистер Харрод предполагал, что я постараюсь как можно скорее связаться с ним. Я сказал Харроду, что если бы он согласился прийти ко мне в контору или назвать место, где ему удобно было бы со мной встретиться, мы могли бы поговорить о тех показаниях, которые он дал большому жюри, и это избавило бы его в дальнейшем от возможных неприятностей при перекрестном допросе.

Последнее утверждение было откровенной ложью, но иногда она помогает повлиять на свидетелей, не желающих идти навстречу.

Впрочем, гораздо лучший результат дал прием, условно именуемый "Прекрасная Америка": речь, основанная на предпосылке, что каждый гражданин Соединенных Штатов имеет право на справедливый суд. Я выразил уверенность, что в интересах правосудия — да избавит его Бог, конечно, но мистер Харрод понимает, что он и сам может когда-нибудь оказаться в подобной ситуации, — так вот, он, конечно, понимает, что интересы свободы, правосудия и всякого такого требуют, чтобы представителям защиты было известно, благодаря каким данным большое жюри приняло именно такое решение, и для этого его показания оказали бы неоценимую помощь.

Я сказал, что наш разговор не будет считаться дачей показаний под присягой. Это будет обычная беседа. Я сделаю запись нашего разговора, но лишь для того, чтобы иметь возможность позже прослушать его еще раз.

Это была очередная ложь, хотя уже и меньшего масштаба, но, в конце концов, наш телефонный разговор точно не являлся дачей показаний под присягой. Мне нужна была запись разговора, чтобы позже, уже на суде, иметь возможность попросить его повторить что либо, сказанное во время нашей неофициальной беседы. Вот поэтому я попросил Эндрю Холмса (не являющегося родственником знаменитого сыщика), нового компаньона фирмы "Саммервил и Хоуп", присоединиться ко мне на время нашей с Харродом беседы.

Я предпочел бы, чтобы с Харродом побеседовал кто-нибудь из двух частных сыщиков, услугами которых я неоднократно пользовался, Уоррен Чамберс или Тутс Кили. Но автоответчики на квартире Уоррена и у него в офисе в один голос сообщили, что он будет отсутствовать примерно с неделю, а автоответчик Тутс вообще просто сказал, что она "не может сейчас подойти к телефону" и предложил оставить сообщение. Это означало, что я не смогу использовать их на этой тупой работе и позже просить подтвердить аутентичность и происхождение пленки. Мне нужен был свидетель этого разговора.

Вы спросите, почему?

Потому, что если я все-таки продолжу вести дело Лэйни, и на судебном разбирательстве начну задавать апостолу Бартоломью вопросы по поводу этой записи, он преспокойно может заявить, что никогда ничего подобного не говорил. Я, конечно, смогу прокрутить запись, дабы освежить его память. Но, предположим, он скажет, что это не его голос на пленке — и кто сможет подтвердить обратное? Согласно пункту 5-101 дисциплинарных правил, адвокат не может выступать в качестве свидетеля.

Так что Фолгеру даже не придется задавать риторический вопрос: "А судьи кто?"

Отсюда и присутствие Эндрю Холмса.

Кто бы из нас в конечном итоге ни повел это дело, второй всегда сможет засвидетельствовать, кем, когда, как и где была сделана эта запись.

Диктофон стоял в центре столика.

Мы сидели вокруг на неудобных стульях с тускло-зеленой обивкой. Мы сидели в некоем подобии заднего дворика, за передвижным домом Харрода, припаркованного среди множества подобных домов на Тимакан-Пойнт-Роуд.

В штате Флорида человек, владеющий так называемым передвижным домом, не должен платить налоги ни штату, ни городу, ни округу, ни даже школьный налог. Все, что он должен сделать в соответствии с разделом седьмым конституции штата Флорида — "Финансы и налогообложение", — это купить лицензию. "Автомобили, яхты, самолеты, трейлеры и передвижные дома являются юридическими субъектами, для пользования которыми в установленных законом целях следует приобретать налоговую лицензию, но не являются субъектами, подлежащими налогообложению в соответствии с их стоимостью".

Лицензия, согласно пункту 320.08 раздела "Лицензии на автотранспорт", стоит двадцать долларов за передвижной дом длиной до тридцати пяти футов, двадцать пять — за дом длиной свыше тридцати пяти, но меньше сорока футов, и пятьдесят — за дом свыше шестидесяти пяти футов длиной. Даже если этот передвижной дом снят с колес, поставлен на бетонные сваи, и в него подведено электричество и вода, он все равно считается «передвижным» домом, поскольку "не закреплен неподвижно" на земле.

Многих жителей Калузы сильно раздражает тот факт, что обитателям этих передвижных домов позволено голосовать, хотя они не платят никаких налогов. Многие жители Калузы считают этих уродливых алюминиевых монстров настоящими паразитами, особенно когда эти паразиты приживаются на дорогой земле в пойме реки, которая была скуплена ее нынешними владельцами еще до того, как все прочие осознали ее истинную стоимость.

Харрод явно осознавал и ценил свое привилегированное положение как владельца передвижного дома. Он явно ценил свой крохотный огороженный задний дворик и поблескивающую в отдалении Коттонмаус-ривер, которая, извиваясь, пробиралась через этот металлический лабиринт, словно змея, от которой река и получила свое имя. На подернутой рябью поверхности воды играло солнце. Харрод явно ценил и оказанное ему сегодня внимание.

Как же — два адвоката в костюмах и при галстуках, и диктофон, готовый увековечить его драгоценные слова.

Это был голубоглазый, светловолосый, уже начинающий седеть мужчина лет шестидесяти. Он, как и многие пожилые граждане, осевшие на белых песчаных берегах Мексиканского залива, удалился на покой около десяти лет назад, и вскорости понял, что безделье мало чем отличается от смерти. Я где-то читал, что однажды племянник Джорджа Бернса как-то сказал ему, что мечтает об отставке, а Бернс в ответ поинтересовался:

"Ну и что ты будешь с собой делать?" Племянник ответил: "Я буду все время играть в гольф". Бернс подумал немного и сказал: "Луи, игра в гольф доставляет удовольствие лишь тогда, когда у тебя есть и другие занятия".

Харрод пошел работать охранником.

Так и получилось, что он присутствовал при том, как вечером прошлого вторника, в начале одиннадцатого, Лэйни Камминс въехала на автостоянку яхт-клуба на Силвер-Крик.

— Откуда вам известно время? — спросил я.

— Подождите, я проверю, как идет запись, — попросил Эндрю, нажал на «стоп» и прокрутил заново первые слова Харрода. Эндрю был одет в светло-желтый костюм, а его зеленый галстук гармонировал с обивкой стульев, на которых мы устроились. Эндрю было двадцать девять лет. У него были темные вьющиеся волосы, карие глаза, орлиный нос — в смысле, изогнутый, как орлиный клюв, — и мягкий, почти женственный рот, с тонкой верхней губой, и капризно искривленной нижней. Очки в черной оправе придавали ему высокоученый вид, что, в общем-то, соответствовало действительности: он редактировал "Юридический вестник" в Верхнем Мичигане, и был третьим по успеваемости среди своего выпуска.

— …в начале одиннадцатого, — произнес голос Харрода.

— Откуда вам известно время? — повторил мой голос.

— Отлично, — сказал Эндрю и нажал одновременно на «пуск» и "запись".

— Я посмотрел на часы, — объяснил Харрод.

— Почему?

— Ресторан заканчивает работу в половине двенадцатого. Мне стало интересно, кто это так поздно приехал.

— Расскажите, пожалуйста, где вы находились, — попросил я.

— У входа в клуб стоит небольшая будочка. Я сижу там и проверяю въезжающие машины. А иногда и тех, кто приходит пешком.

— Там есть шлагбаум?

— Нет. Я просто останавливаю приходящих, а потом или машу рукой, чтобы они проезжали, или говорю, чтобы они заворачивали.

— В этой будочке есть свет?

— Есть.

— Горел ли он во вторник вечером?

— Да, горел.

— Расскажите мне, что именно вы увидели в начале одиннадцатого, мистер Харрод.

— К будке подъехала белая «гео». За рулем сидела женщина.

— Вы можете ее описать?

— Это была Лэйни Камминс.

— Вы были с ней знакомы на тот момент?

— Нет.

— Тогда почему…

— Я попросил ее представиться. Она сказала, что ее зовут Лэйни Камминс, и что она приехала повидаться с мистером Толандом. С Бреттом Толандом. Ну, с тем, которого убили той ночью.

— Она назвала вам свое имя и имя мистера Толанда?

— Да. Так все делают. Ну, люди, которых приглашают на вечеринку или на прогулку на яхте. На яхтах часто проводят вечеринки человек на пятьдесят-шестьдесят, за всеми не уследишь. Скажу вам честно, я не слежу за членами клуба. Я только приглядываю за гостями, чтобы убедиться, что они идут именно туда, куда сказали, в ресторан или на какую-нибудь яхту.

— Что сделала женщина, назвавшая себя Лэйни Камминс?

— О, это действительно была Лэйни Камминс, точно. Я видел ее после этого еще раз, и узнал ее фотографию во время слушания. Это была Лэйни Камминс, никаких сомнений быть не может.

— Как она выглядела?

— Светлые волосы, очки, белая блуза и синий шарф с нарисованными якорями.

— Какого цвета?

— Я же сказал — синий.

— Я имел в виду якоря.

— А! Красные.

— На ней были брюки или юбка?

— Я не видел. Она же была за рулем.

— Где она поставила машину?

— У фонаря в дальнем конце стоянки.

— Вы видели, как она выходила из машины?

— Да, но я не помню, в чем она была.

— Но вы смотрели на нее.

— Да. Я хотел убедиться, что она действительно пойдет на яхту Толандов.

— В каком виде у нее были волосы?

— Это в смысле?

— Ну, распущены, подобраны, заколоты сзади?

— А! Распущены.

— Но вы не заметили, в брюках она была или в юбке.

— Нет, не заметил.

— Вы посмотрели, как она выходит их машины…

— Да.

— Что она стала делать потом?

— Потом она пошла к причалу, стала искать яхту Толандов. Она называется "Игрушечка".

— Вы все это время наблюдали за мисс Камминс?

— Да, наблюдал.

— Она нашла эту яхту?

— Нашла. Она остановилась у сходен, посмотрела на яхту, а потом крикнула: "Эй!", таким, знаете, вопросительным тоном. Ну, она не увидела никого на палубе.

— Вам все это было видно из вашей будки?

— Да.

— Как далеко от яхты вы находились?

— Ну, футах в пятидесяти-шестидесяти.

— В будке горел свет, на улице было темно, но тем не менее вы рассмотрели…

— На причале горел свет. И в салоне яхты тоже. Я все это видел ясно, как днем.

— Но при этом вы не заметили, в юбке, или в брюках она была.

— Да, не заметил. Я не из тех мужчин, которые в первую очередь смотрят на женские ножки, — сказал Харрод и улыбнулся. Мы с Эндрю улыбнулись тоже.

— Что произошло потом?

— Она позвала его по имени. Мистера Толанда. Тоже таким вопросительным тоном. "Бретт?!" Он вышел из салона, и она поднялась на борт.

— И что потом?

— Не знаю. Я увидел, что ее действительно ждали, и занялся своими делами.

— Какими же?

— Сел смотреть телевизор. У меня в будке стоит маленький «Сони», и я его смотрю, когда нечего делать.

— И что вы смотрели?

— "Место происшествия".

— Оно как раз началось?

— Да, в десять минут одиннадцатого. Или в пятнадцать?

— Вы видели, как мисс Камминс уходила с яхты?

— Нет, не видел.

— Вы не можете сказать, ушла ли она в то время, когда шоу еще шло?

— Ну, шоу закончилось в одиннадцать, оно идет довольно долго.

Ресторан закрылся в половине двенадцатого, и я пошел домой, а на дежурство заступил ночной сторож.

— Он тоже сидит в будке?

— Нет, он обходит причал, ресторан, вообще всю территорию клуба.

После закрытия ресторана сюда никто не приезжает.

— Вы не видели, чтобы мисс Камминс уходила с яхты в половине одиннадцатого?

— Нет, не видел.

— И не видели, как она десять минут спустя выезжала со стоянки?

— Нет, не видел.

— А как это могло получиться? Вы же сидели в будке…

— Я не видел, чтобы кто-либо спускался с этой яхты в половине одиннадцатого, — твердо сказал Харрод. — И я не видел, чтобы около этого времени уезжала белая "гео".

" — Ты была на яхте?

— Да.

— Вчера вечером?

— Да. Но недолго.

— Сколько — недолго?

— Где-то с полчаса, не больше".

— Спасибо, мистер Харрод, — сказал я. — Мы очень признательны, что вы уделили нам столько времени.

— Здравствуйте, вы звоните в бюро частного сыска Уоррена Чамберса.

Меня не будет в городе около недели, но если вы оставите сообщение, я позвоню вам сразу же по возвращении.

И никаких указаний на то, когда именно была сделана эта запись.

Домашний автоответчик говорил то же самое.

Я снова попытался позвонить Тутс.

— Привет. Я сейчас не могу подойти к телефону, но если вы оставите сообщение, я перезвоню вам сразу же, как только смогу. Спасибо. Пока.

Из этого следовало, что нам с Эндрю придется взять диктофон и в четыре часа встретиться с человеком по имени Чарльз Вернер.

Если вы являетесь служащим полиции, вам приходится сталкиваться со всеми сторонами человеческой жизни, в том числе с самыми неприглядными.

Вы принимаете звонок о семейной ссоре, идете туда, застаете там мужчину в подштанниках и женщину в нижнем белье. Мужчина кричит, что эта дура вывалила ему на голову горячую овсянку, женщина вопит, что он — мешок дерьма, а вы на все это смотрите. С того момента, когда полицейский надевает форму, он перестает быть человеческим существом. Он становится просто формой, а внутри ничего не остается. Женщина не стыдится разгуливать перед ним в одних трусиках — толстая женщина, с грудью, свисающей до пупка, — вы для нее не человек, вы просто Коп, который пришел разобраться с их маленькой неурядицей, просто безымянная неодушевленная часть системы.

Вы видите мертвого человека, лежащего в луже крови на тротуаре.

Вокруг кричат и суетятся люди. Вы им говорите, чтобы они успокоились и шли по домам, что здесь не на что глазеть. Успокойтесь и идите. Вы не человек, который тоже может испугаться и закричать, вы — Коп. На вас не должна производить гнетущего впечатления лужа крови, над которой уже роятся мухи, или мозги, размазавшиеся по лобовому стеклу, или четырнадцатилетний подросток с раскроенным черепом. Вы — Коп, вы пришли, чтобы навести порядок.

Здесь, на яхте Янтарной Щуки, болтающейся посреди Мексиканского залива, Уоррен Чамберс снова был Копом. Коп пришел, чтобы разобраться с пагубным пристрастием Тутс Кили и навести порядок. Поэтому не имело значения, что он снял с Тутс наручники, отвел ее в сортир, а теперь стоял и слушал, как она писает. Эта ситуация вызывала не больше смущения, чем толстая женщина в трусиках. Он снова был Копом, который пытался заново отучить Тутс от наркотиков. Никто не писал за дверью, никто не слушал снаружи. Дама за дверью была невидима, а Коп, стоящий снаружи, был безымянным.

— Я так и не поняла, как тут смывать! — раздраженно сказала Тутс из-за двери.

— Ты уже закончила?

— Да.

— Я покажу еще раз. Открой дверь.

Тутс открыла, встала у раковины и принялась мыть руки, пока Уоррен в очередной раз демонстрировал, как работает смыв. Кажется, Тутс мало интересовал этот вопрос. Кстати, смыв работал плохо. Он еще сроду не видел яхты, на которой эта фигня работала бы нормально. Уоррену пришлось несколько раз пустить в ход насос, прежде чем набралось достаточное количество воды. Тутс вытерла руки бумажной салфеткой и чуть не бросила ее в унитаз, но Уоррен одарил ее взглядом, который заставил бы призадуматься даже атакующего носорога. Тутс скомкала салфетку и швырнула ее в раковину. Уоррен подобрал этот комок бумаги, открыл дверцу под раковиной, бросил салфетку в металлическое ведерко, прикрепленное к внутренней стороне дверцы, закрыл ее обратно и вытащил из кармана ветровки наручники.

— Да брось, — сказала Тутс. — Может, мы как-нибудь без них обойдемся?

— Я не хочу, чтобы ты огрела меня по затылку, — отрезал Уоррен.

— А что я от этого выиграю? Я же не умею управлять яхтой.

— Все равно.

— Брось, Уоррен. Я же не псих.

— Пока нет.

— Я не наркоманка. Ты ошибся. Ты что, видел, как я валяюсь где-нибудь под забором?

— Фигня.

— Нет, ты скажи — видел?

— До этого просто пока не дошло, Тутс.

— Этот крэк, который ты нашел у меня в сумочке, — мне его просто кто-то подкинул, чтобы скомпрометировать.

— Ага, конечно.

— Ну брось. Лучше проводи меня наверх, подышать свежим воздухом.

Если ты будешь держать меня на цепи, как дикого зверя, я точно свихнусь.

— Я не хочу, чтобы ты прыгнула за борт.

— А с чего вдруг я должна туда прыгать?

— Просто из протеста. Ты же сама знаешь, на что ты способна, Тутс.

— Кой черт я буду прыгать за борт, если я не умею плавать?

— Из вредности.

— Я не буду вредничать. Сколько раз мне надо повторить…

— Как ты себя чувствуешь?

— Отвратительно. А как я выгляжу?

Тутс подбоченилась, вскинула голову, словно фотомодель, повернулась в профиль и сделала глубокий вдох. Она по прежнему была одета во все ту же короткую черную юбку — теперь изрядно измятую, — которая была на ней в тот вечер, когда он сцапал ее в кондоминиуме, и в желтую блузу, тоже измятую. Туфли на высоком каблуке остались валяться в той каюте, где Уоррен держал ее до тех пор, пока она не потребовала предоставить ей возможность воспользоваться туалетом.

— Ты выглядишь отлично, — сказал он.

— Ну так проведи меня на палубу, ладно?

Уоррен посмотрел на нее повнимательнее.

Пока что заметного ухудшения не было, исходя из того рассчета, что последний раз она принимала наркотик в четверг. Уоррен не знал, покурила ли она где-нибудь, прежде чем вернуться домой с новой порцией, с этими десятью флаконами в сумочке, заполненными крупными заманчивыми кристаллами. Но даже если она действительно последний раз покурила в четверг вечером, часов в десять-одиннадцать, то сейчас все равно уже была суббота, начало четвертого. Сколько это у нас получается? Сорок часов без затяжки? Через восемь часов будет полных двое суток, но Тутс пока что не выказывает тех признаков, которых он ожидал. Либо она дьявольски хорошая актриса, либо он действительно…

"Ну нет, я на эту удочку не поймаюсь", — подумал Уоррен.

Она — Тутси Крэкнутая, а я — Коп.

— Ну пожалуйста, Уоррен, — попросила Тутс. — Хоть ненадолго. Я тут скоро задохнусь.

— Только ненадолго, — сдался Уоррен.

У Тутс было две причины, побуждающие ее подняться на палубу.

Первое — это подействовать на Уоррена, заставить его поверить, что она в полной норме. Просто его старая приятельница захотела подышать свежим воздухом. Ну посмотри на меня — разве я похожа на человека, который не может жить без кокаина? Да Боже упаси! Я всего лишь маленькая мисс Добродетель, и все, чего я хочу — это вернуться на Землю Свободы, в Дом Отважных. Единственное, чего Тутс не хотела показать Уоррену, так это своих подлинных чувств, которые она испытывала в данную минуту. Если она убедит его, что с ней все в порядке, что произошла какая-то идиотская ошибка, то ей удастся убедить его развернуть эту чертову калошу и отвезти ее обратно в Крэк-Сити. Если бы только ей удалось заставить Уоррена считать ее обычной Славной Малышкой — Нашей Соседкой, которой нравится дышать свежим воздухом посреди этой мерзкой соленой лужи, не позволить ему заметить, как ей хреново — прямо сейчас, в эту самую минуту, что каждая жилка у нее внутри вопит, что она не может заснуть, что она каждую секунду думает о крэке, если бы только скрыть от него, о чем она думает, глядя на безоблачное синее небо над чернильно-синим морем, и пытаясь держаться спокойно, хладнокровно и с чувством собственного достоинства, несмотря на то, что ее одежда вдрызг измята, а мозг вопит, требуя очередной дозы.

Все эти размышления заняли десять секунд.

В стеклянную чашку трубки вставляются два стеклянных стержня. Ты кладешь в больший стержень порцию крэка и нагреваешь изгиб трубки на бутановой горелке, пока порошок не расплавится и не превратится в коричневую вязкую жидкость. Потом ты берешь короткий стержень, втягиваешь его в рот, словно язык возлюбленного при поцелуе, целуешь этот любезный твоему сердцу крэк. Из трубки начинают подниматься дивные клубы белого дыма, сладкое самоубийство проникает в ваш мозг всего за десять секунд, и вот ты — высочайшая гора, нет — солнце, нет — вспышка сверхновой!

О, эта первая сладкая вспышка, этот бесподобный натиск! Ты находишь эту рудную жилу, припадаешь к источнику. Черт, как хорошо, какой экстаз! Ну приди ко мне, крэк, трахни меня, стань моим любовником, стань моим, заставь меня хохотать, сделай меня сильной, сделай меня счастливой, счастливой, счастливой, сделай меня, сделай меня безумно счастливой, я так полна жизнью, словно только что трахнулась с Геркулесовыми Столпами!

О Господи, как же ей хотелось крэка!

Сейчас, немедленно, сию минуту!

Но нет, просто на поручни яхты опирается Ширли Темпл, ветер шевелит светлые волосы. Она как-то переспала с одним японцем — ей позарез были нужны двадцать долларов на порошок. Япошка сказал, что ему нравится «бронза». Тутс подумала, что он говорит о металле, а оказалось, что он имеет в виду девушек со светлыми волосами. Чего бы только она не сделала за крэк! Сейчас она переспала бы с сотней трахнутых япошек, если бы только кто-нибудь пообещал вернуть ее трубку и порошок, который она купила вечером в четверг. Сто пятьдесят долларов коту под хвост! Неужели Уоррен действительно вышвырнул все за борт? Это мог сделать только полный идиот, а он ведь не идиот.

Так что пусть он думает, что все в порядке, что тихая добропорядочная девушка вышла подышать морским воздухом. Он же не может прочитать ее мысли, правильно? Кокаин? Какой кокаин? Крэк? А что это такое? Я в жизни о таком не слыхала, сэр. Я всего лишь скромная девушка из американской глубинки, из самого сердца Америки. Я просто счастлива прокатиться по морю — я ведь выросла вдали от него, — подышать свежим соленым воздухом. Я — наркоманка? Да что вы такое говорите, сэр! Я — крэкнутая? А что это значит?

Пусть он думает, что со мной все в порядке, что я завязала, пусть он уверится в этом, пусть решит, что произошла ошибка, что кто-то подкинул мне наркотики, чтобы меня скомпрометировать, пусть считает, что меня используют втемную, а я даже не знаю, откуда это все идет.

А потом посмотрим, куда он запрятал порошок, который выташил из моей сумки.

Он явно спрятал его где-то на этой калоше. Ведь не мог же он выбросить его за борт, правда?

"Сукин ты сын, Уоррен, — подумала Тутс. — Ну скажи, что ты его не выбросил!"

Она была уверена, что Уоррен припрятал наркотик. Все эти желающие вам добра придурки не понимают, какими отчаянным ты можешь стать, когда у тебя начинается ломка. Потому они припрятывают немного порошка где-нибудь поблизости. Они думают, что могут дать тебе чуть-чуть, если ты начнешь сходить с ума — совсем чуть-чуть, просто чтобы тебе не было так плохо. А потом они будут постепенно увеличивать промежутки между затяжками. Они будут действовать, как мягкие, любящие советники. Вы же понимаете, они искренне хотят помочь тебе пройти это ужасное испытание, помочь завязать — и не понимают, что ломка это ломка, а пристрастие к кокаину так легко не излечивается.

Но Уоррен в свое время работал копом в Сент-Луисе, и отлично знал, что пытаться лечить крэковую зависимость при помощи новых доз — это все равно, что делать завивку таксе. А вдруг он все-таки припрятал порошок?

Вот было бы здорово: Береговая охрана останавливает яхту и находит на ней десять флаконов с крэком и трубку, а потом спускается вниз и обнаруживает хорошенькую блондинку, прикованную к стене. Так значит, ты помогаешь ей избавиться от наркотической зависимости? Складно врешь, черномазый. А это дерьмо откуда взялось, а? Нет, он не станет ничего оставлять на яхте.

Но вдруг…

Вдруг есть хоть малейшая возможность, что Уоррен мягкосердечен, что он способен пожалеть человека, который так жестоко страдает, который умирает без крэка, если существует хоть один шанс из миллиона, что он придержал немного порошка на тот случай, если ей станет совсем плохо, если она сумеет убедить его, что ей можно позволить свободно перемещаться по яхте…

Черт подери, она не станет прыгать за борт!

И бить Уоррена по голове тоже не станет.

И вообще не станет делать никаких глупостей.

Так что если она получит свободу передвижения, если ей не придется сидеть на цепи, как собаке, то, возможно, ей удастся найти…

— Пошли, — прервал ее размышления Уоррен.

— Что?

— Пора спускаться.

Тутс захотелось ударить его.

Но вместо этого она очаровательно улыбнулась и ответила:

— Конечно, как скажешь.

И сама протянула руку, позволяя Уоррену защелкнуть наручник.